«Райские врата» угнетали посетителя не хуже Бледсо, и воняло там ничуть не меньше; оставалось лишь надеяться, что на старости лет меня возьмет на свое попечение юное невинное создание лет двадцати, и мне не придется коротать последние годы жизни в подобном заведении. Впрочем, с моей-то удачей я до старости вряд ли доживу; особенно если учесть, какой оборот принимают события.

Двухэтажное монастырское здание площадью превосходило целый городской квартал, а формой представляло собой квадрат с двориком внутри. Обычная танферская планировка. Семейство Тейтов владеет похожим особняком: там и жилая часть, и дубильное производство, и сапожное. По всему первому этажу окна — творчество монахов, питавших бессмысленную веру в добропорядочность ближних, — были забраны железными решетками; Чокнутые Старцы установили решетки после того, как им в очередной раз побили все стекла.

В «Райских вратах» двое ворот — парадные и черные. Те и другие узкие, только повозке проехать; на обоих двойные запоры и двойные решетки. Наша городская тюрьма Аль-Хар этому дому престарелых и в подметки не годилась.

Еще издали я заметил, что в монастыре стали устанавливать решетки и на окна второго этажа. Должно быть, чей-то внук решил проявить заботу. Что ж, похвальная предусмотрительность: с наплывом чужаков свободных зданий в городе почти не осталось…

Я подошел к воротам, остановился передохнуть в теньке.

— Эй, ты! А ну проходи! — потребовал дребезжащий голосок. — Нечего здесь болтаться!

Между прутьями просунулся заостренный кол — слишком медленно, чтобы испугаться.

Так в «Райских вратах» встречали всех посетителей, включая любимых сынков и ненаглядных дочек.

— Я пришел к Медфорду Шейлу. — Суть заключалась в том, что Медфорд Шейл меня нисколько не ждал. Но у ворот требовалось назвать имя, вот я и назвал (а как узнал, вспоминать не хочется).

— Нет тут никакого Шейла! Проваливай!

— Как же нет, когда вон он, под оливой? В гамаке. — Я увидел его сквозь решетку. Наконец-то мне хоть в чем-то повезло.

Кол вновь попытался достать меня, но я не шелохнулся. Из тени с противоположной стороны решетки вышел человек.

— Привет, Геррик, — поздоровался я.

Человек прищурился. Нахмурился. Попытался расправить плечи.

— Я не Геррик. Он загнулся. Я его названый брат, Виктор.

— Привет, Виктор. Жаль Геррика, отличный был малый. Как бы мне Шейла повидать?

Глаза Виктора снова сузились.

— Давненько здесь не был, а?

— Не то чтоб давненько… — Медфорд Шейл не из тех, к кому тянет вернуться.

— Геррик тому два года как преставился.

Значит, и вправду давненько.

— Виктор, мне необходимо повидать Шейла.

— Тебя как зовут, парень?

— Гаррет. Мы старые знакомые.

Виктор ощерил в ухмылке редкие зубы.

— Это Шейл старый. А ты еще щенок. — Он начал было отпирать, потом остановился. Видно, решил, что слишком торопится. — Зачем тебе Шейл?

— Принес подарок. — Он наверняка заметил узелок. Надеюсь, в подробности вдаваться не придется. Очень не хочется.

— Подарок, говоришь? — Виктор смерил взглядом попугая на моем плече. — Зря ты с птичкой приперся. Времена голодные, сам знаешь…

Я похлопал по узелку.

— Вкусный подарок. — Опытным путем установлено: в «Райских вратах» лучшая взятка — лакомство, которое Чокнутым Старцам запрещено есть. Или пить.

— С кремом?

— По-моему, был. Половина твоя.

Виктор завозился с замком на внутренней решетке, бормоча себе под нос: его явно не прельщала необходимость делиться с Шейлом. Я его понимаю. Старина Медфорд — чокнутый в квадрате. Пренеприятный старикан. Наверно, у него в роду были огры. Или логхиры. Он не слишком постарел с тех пор, как я был мальчишкой и приходил навещать свою тетушку Алису.

Но я знал его слабость.

Печенье с патокой.

Виктор отпер наружную решетку.

Едва она открылась настолько, чтоб я мог свободно пройти, Попка-Дурак продемонстрировал Виктору свое тайное родство со свиньей.

Виктор выпучил глаза, а я прошествовал мимо и направился к Шейлу. По дороге я выговаривал попугаю:

— Учти, этих старперов мясом не балуют. Мясо нынче дорого. Думаю, они не откажутся от попугайского супчика.

Смотрел я прямо перед собой, поэтому птаха видел лишь краем глаза, но могу поклясться — он ухмылялся! Вот скотина! И ведь уверен, что ему ничто не грозит!

Признаю, это я виноват.

— Эй, ты!

Я остановился, вздохнул, повернулся.

— Что, Виктор?

— Чего ж ты сразу не сказал, что чревом вещать умеешь? У нас искусников всяких страсть как любят.

— Учту на будущее. — Может, и впрямь сменить профессию? Никогда не видел чревовещателя с перевязанной головой или с рукой в гипсе. Ну почему все уверены, что это я вкладываю в клюв проклятому птаху всякие непристойности? — Давай Шейла спросим.

Интересно, с какой стати Попка-Дурак решил очнуться от спячки?

Может, происки какого-нибудь недобитого божка?

Шейл, похоже, спал. Или притворялся. Или помер. Грудь не колышется… Летаргический сон? Тогда понятно, почему он почти не меняется. Я слыхал, в летаргическом сне человек не стареет.

Должно быть, гамак с оливы не снимали: как повесили, так и висит. Поутру ветки заслоняли солнце, но сейчас оно светило Медфорду прямо в лицо, морщинистое, как печеное яблоко. Седые патлы зачесаны назад и собраны в хвост; распустить их, так до костлявых лодыжек достанут. Одежда штопаная, но чистая. Грязнулей Медфорд Шейл не был никогда.

— Шейл думает, ты бесталанный молодой нахал, и говорить не умеешь. Вместо тебя твое чучело болтает. — Губы Шейла едва шевелились. Может, это не он говорит, а кто-то из неведомого далека использует его как рупор? — Жену себе нашел?

— Рад видеть тебя в добром здравии, дядя Медфорд. Некогда было.

Любой другой старик в «Райских вратах» подмигнул бы, ткнул бы в бок: мол, гуляй, пока молодой. А Медфорд Шейл процедил:

— Ты, часом, не гомик? У нас в семье отродясь таких не бывало. Чего вырядился, будто шлюха подзаборная?

Всем родственникам Шейла известно: что бы ты ни сделал, он всегда найдет повод придраться. Поэтому наиболее чувствительные из родичей его и не навещали. Даже те, кого обычно попрекали тролльей шкурой. Иными словами, приходил один я.

— И минутки выкроить не можешь, чтоб родного дядю навестить. Ишь, занятой выискался!

— Именно так, дядюшка. Если надо выбирать между глубокомысленным бездельем и твоими нападками, я выбираю первое. — Мне давным-давно хотелось это сказать. Когда я был маленьким, запрещала мама. Когда подрос, удерживало уважение к сединам; хотя, по-моему, уважение предполагает, что и к тебе относятся соответственно, а Шейл настолько поглощен собой, что ему не до уважения к другим. Сейчас же остановить меня было некому, а синяки, полученные в стычке с огром, — отличное лекарство от почтительности к старшим.

— Да как ты смеешь, сосунок!…

— Смею, дядя, смею! Чего ради я, по-твоему, сюда приперся? Придирок, что ли, не слышал? Тоже мне, страдалец нашелся!

Глаза Шейла раскрылись. Он резко сел. Трудно было ожидать этакой прыти от человека втрое старше меня.

— Этот попугай совсем спятил. Несет ахинею! Нет, он точно за тебя говорит. Мой родич ни за что таких слов не произнес бы!

— Ладно, будем считать, что мы не родственники. А попугай уже родился придурком. Кстати, он намекает: хочешь сладкого — помоги мне. Я знаю, где раздобыть десяток печений с патокой. — Я показал Шейлу узелок.

Медфорд Шейл далеко не глупец. Но и в гениальности его упрекнуть трудно. Я научился обращаться с ним еще в детстве, до того как умерла тетушка Алиса, а он завалился в «Райские врата», рассчитывая, что здешний персонал будет заботиться о нем так, как заботилась жена. Его ожидания поначалу оправдались. Однако он способен обворчать любое доброе дело. Поэтому отношение к нему мало-помалу менялось — такова уж человеческая природа: за что боролся, на то и напоролся.