Проиграли в карты мамку Таисии и заказали ей раипрокурора, навесившего срок пахану.

Выбора у девки не было: либо она заземлит прокурора, либо ее на месар посадят.

Прикрыла она изрезанное воровской заточкой лицо, закуталась в черный платок, как монашенка, да и позвонила поздно вечером в квартиру райпрокурора.

Тот не боясь открыл. Ничего не боялся. Уверен был, что все по справедливости делал: ни одного невинного не осудил, никому больше, чем по закону, срока не добавил. А уж скольким людям помог найти справедливость, не сосчитать. Так что ничего не боялся прокурор одного из районов Ленинграда. Открыл дверь.

Коцнула прокурора мать Таисии. Первым же выстрелом. А вторым — жену, выбежавшую на звук выстрела, третьим — мать прокурора, которая, выглянув из кухни и увидев залитые кровью трупы сына и невестки, стала неслышно сползать по стене. Может, старушка и сама бы померла, да рисковать нельзя было. А ну как успела бы что наболтать ментам?

Еще два патрона осталось в стволе. Как раз на детишек хватило. Две дочки-погодочки уж спать легли. На вечный сон их она и определила.

При таком многолюдье всегда разволнуешься. Тут и опытный убийца (слова «киллер» тогда, двадцать лет назад, никто и не знал на Руси) следков наоставляет.

Оставила и мать Таисии.

Так что по «пальчикам» нашли веселые парни из питерского УГРО печальную девушку с изрезанным лицом. А уж в прокуратуре ее изуродованное личико сочувствия не вызвало. У всех перед глазами стояли похороны семьи их товарища — пять гробов. Так что дали максимум, который давали в нашей стране женщине-убийце, — пятнадцать лет колонии строгого режима.

Там Таисия и родилась. А поскольку амнистия при таком раскладе биографии мамане ее не грозила, то там и в школу пошла, там и науки, какие ей давались, освоила; а какие не давались, например русский язык и литература (как есть люди с врожденной грамотностью, так есть и с врожденной неграмотностью — пример тому Таисия), по ним она и не напрягалась. А потому успела закончить в школе женской колонии строгого режима шестилетку, на чем свое образование навсегда прекратила.

Выпулилась мать в последний раз из ШИЗО, сказала в последний раз гадиловкам, гайдамакам и волкам все, что она думает о них и их сраной колонии, и вышла на свободу, ведя за собой за руку упирающуюся Таисию.

Таисии было страшно выходить на свободу, потому что иной, кроме колонии, жизни она не знала.

Дали цинк на волю. Да некому было встречать их. Все подельники, кенты по банде были либо убиты в перестрелках с ментами, сгинули в зонах, померли от туберкулеза, либо сами сидели в СИЗО, ШИЗО и ИТК.

Ночь провели на вокзале. Утром мать пошла в туалет и там удавилась на кушаке от халата. Таисия осталась одна.

Не было у нее другого пути, как повторить биографию матери.

Что она и сделала с добросовестностью и упорством, достойными лучшего применения. Была детская колония, была колония для несовершеннолетних, была зона ИТК общего режима.

До ИТК особого режима в своей карьере Таисия не доползла.

Случилось чудо.

Когда она год назад очередной раз вышла на свободу и тут же, приехав в Москву, в метро украла кошелек, ей крупно повезло.

Ее поймали за руку.

Если бы не поймали, она могла бы на содержимое кошелька жить припеваючи не один месяц: в толстом кошельке-«органайзере» было пять тысяч баксов купюрами по 100, 50 и 10 долларов.

Но все дело в том, что украла она кошелек, вырезав сточенной старой пятикопеечной монетой кусок белой кожи из роскошной дамской сумки, у Анны Митрофановны.

Бывает же такое! Первый раз за последние двадцать, наверное, лет Анна Митрофановна поехала в метро. Блажь нашла. Муж, как всегда, уехал утром на работу на персоналке, она выехала на своем вишневом «БМВ». Безупречно всегда работавшая машина вдруг стала посреди Ленинградского проспекта, возле метро «Динамо». Ехать ей надо было до станции «Аэропорт», где в минуте ходьбы — поликлиника Литфонда России, а там у нее были неотложные дела.

Бросила она машину, с трудом дотянув до бровки, выскочила на проезжую часть, ни одна зараза на ее «голосование» не откликнулась. А время у деловой женщины на вес золота.

«Ну, — подумала Анна Митрофановна, — велика, конечно, барыня, но не умру же, если одну остановку на метро проеду!»

Очень она удивилась, узнав, сколько стоит билетик в метро. Хорошо, среди крупных банкнотов и новеньких долларовых бумажек нашлась пара десятитысячных. Купила билет, с трудом протиснула свою раздобревшую задницу в узкий проход, спустилась по эскалатору — и в поезд. Не разобралась, не в ту сторону села. Разозлилась, пересела. Едет. Мысли все где-то там, в оставленной машине, в министерстве, в поликлинике Литфонда, в институте Хозяйки, которой надо сбрасывать процент с трех удачно проведенных сделок... Не услышала, как эта мерзавка разрезала ее лайковую, стоимостью в 650 долларов, сумку и вытащила кошелек с деньгами. Поняла, что произошло, когда все закончилось. Сориентировалась. Схватила мощной дланью клешню тощей девчонки так, что та вскрикнула. И не выпускала, молча, пока поезд не остановился на станции «Аэропорт».

Вышли. Поговорили. Объяснились.

У Анны Митрофановны было несколько вариантов.

У Таисии был лишь один, предложенный Анной Митрофановной.

И стала Таисия «прислугой за все».

А в основном, конечно, киллером.

Как на духу рассказала она про мать и себя «благодетельнице». И та вынесла вердикт: наследственность не переспоришь.

В Лазенках у Таисии была назначена встреча с Язей, которая должна была передать ей все ориентировки по Вене.

Она медленно шла по Уяздовским аллеям. На деревьях кое-где из почек уже проклюнулись первые зеленые ростки, в ушах притулившихся на скамейках, закутавшихся в капюшоны своих курток варшавских старожилов звучала музыка Шопена. Но Таисия ничего этого не слышала...

Сквозь ветви парка мелькнуло приземистое здание в сплошных пролетах огромных окон — оранжерея; засветился белоснежный кубик маленького павильона с причудливой деревянной балюстрадой на крыше, над которой с гомоном крутилась стая черных дроздов. Пронзительно кричали утки, бороздящие пруд и не обращающие в своем суетливом барражировании никакого внимания на горделивых, апатичных лебедей.

Но Таисия ничего этого не слышала и не видела.

Она не стала спускаться по каменным ступеням к пруду, чтобы бросить пару хлебных крошек раскрывшим в молчаливом ожидании рты огромным карпам.

Она молча направилась дальше — к полукружью Охотничьего дворца, к Кухонному корпусу, к въездным воротам с романтическим названием Агриколя.

Встреча с Язей была назначена у всадника в огромном шлеме, попирающего упавшего на землю турка, памятника Яну III Собесскому, сооруженного Станиславом Понятовским.

Таисия не знала польского языка. Но, по семейному преданию, мать ее происходила от польского повстанца, сосланного в Сибирь после поражения восстания 1830 года. С тех пор так ее предки и скитались по российским тюрьмам и лагерям.

На свою историческую родину вернулась одна Таисия.

И то лишь, чтобы спастись от преследования севших на хвост ментов и неподкупных офицеров из ОСО Генпрокуратуры.

Таисия перешла по мостику на остров, где сцена театра была стилизована под развалины Древней Греции, уселась на холодную мраморную ступеньку амфитеатра, подстелив газету «Жице Варшавы», достала из сумки сандвич с колбасой и стала уплетать его с завидным аппетитом, для контакта держа в свободной руке развернутый номер «Пшекруя». Бумага у журнальчика была мягкая, но при желании разглядеть, что это «Пшекруй», было нетрудно, хотя журнал все время гнулся на ветру.

Впрочем, даже если бы Язя была полной идиоткой, она не могла ошибиться.

Во-первых, потому, что у них был еще и пароль.

А во-вторых, потому что Таисия была единственным посетителем театра.

— Развалины Геркуланума и Помпей и то сохранились лучше, — раздался за спиной Таисии хрипловатый голос Язи.