Коктейль готовился на глазах гостей.

Молодой тощий китаец поставил на столик три бокала для шампанского, выложил их изнутри листьями салата, потом на деревянной доске мелко покрошил ножом вареное белое мясо курицы, так же мелко нарезал ананас и... вареные шампиньоны и равномерно распределил все это по трем бокалам.

Затем он, все так же механически улыбаясь, словно готовил гостям фантастический сюрприз, смешал в фарфоровой чашке йогурт, майонез, белое вино и... горчицу, тщательно перемешал смесь и вбухал ее в три бокала, стараясь, чтобы это адское варево также распределилось равномерно.

— Это коктейль? — с ужасом, сдержав душистую отрыжку от чунь яньджу, выпучил глаза референт.

— Да.

— «Шанхай»?

— «Шанхай».

— А пива можно?

— Тут все можно.

Референт залил пылающий в его желудке чунь яньджу тремя бутылками баварского пива. Мадам ограничилась одной. С пива ее пучило. А впереди предстояла сладостная ночь любви в прохладном, овеваемом душистым ветерком из кондишена номере пятизвездочной гостиницы. А когда тебя мучают газы, знаете ли, всякое может быть. Даже если сделать скидку, что референт у нее на содержании, и очень приличном, все-таки надо еще и о манерах думать. Нет, пива много ей никак нельзя. Она пригубила немного чая. Напиток оказался солоноватым и маслянистым, даже пришлось пренебречь европейскими манерами и выплюнуть взятую в рот гадость обратно в плошку. Ну, да, кажется, никто этого не заметил.

Жирный суп и несколько бутылок баварского сделали свое дело.

— Где здесь туалет? — конфузясь, референт спросил Настю.

Лавируя между столиками, запутавшись в бамбуковой занавеске, отделявшей зал ресторана от подсобных помещений, скрылся в чреве «Тунь лайшунь».

Минут через пятнадцать забеспокоилась Мадам. Через двадцать это беспокойство разделила и Настя. Она спросила старого, сморщенного, как прошлогоднее яблоко, китайца, торопливо и строго что-то налопотав ему по-китайски, а для пущей наглядности еще и по-английски. Китаец ушел и через минуту вернулся с непроницаемым лицом.

— Белого человека в туалетной комнате нет. Совсем нет. Его нигде нет.

Штурмбаннфюрер СС Гюнтер Райман быстро, задержав дыхание, опрокинул рюмку шнапса. С отвращением передернул продолговатым лошадиным лицом, мысленно выругался:

«Доннер-ветер! Ну, и шнапс... Все синтетическое: бензин, сахар, кофе. Теперь вот еще и шнапс. Из каких только опилок его делали?»

Впрочем, куда больше штурмбаннфюрера СС интересовал другой вопрос, и вопрос этот, по сравнению с качеством шнапса, можно было бы считать глобальным: «Куда идет фатерланд?»

По мнению бригаденфюрера Шелленберга, еще не все потеряно, Германия еще возродится из пепла, как птица Феникс.

Райман придерживался более пессимистического прогноза. И потому полагал, что если сам не позаботится о своем будущем, то будущей процветающей Германии может и не быть. Германию ведь строят люди. И прежде всего такие дальновидные, толковые, как он сам.

Значит, выживет он, выживет и рейх; возродится его сила, богатство, влияние.

— Так. И только так! — хлопнул Райман донышком стопки по каменному столу, чуть не порезав руку. Рюмка разлетелась вдребезги.

Затем, нацепив пенсне, попытался вчитаться в текст приказа, подписанного рейхсминистром:

«Приказ о подготовке обороны Берлина.

Оборонительный район Берлина. Берлин—Груневальд

Оперативный отдел № 400/45 9.3.1945.

Секретно».

Райман пробежал глазами текст приказа, задержав взгляд на пункте «д»:

«Народная война в тылу противника. Решающее значение приобретает борьба в тылу противника. При этом задача состоит в том, чтобы использовать все средства военной хитрости и коварства и нанести противнику максимальный вред и урон. Не вступая в открытую борьбу, необходимо прежде всего в ночное время нападать из засады на железнодорожные эшелоны, на отдельных связных, на автомашины, атаковать слабо охраняемые склады, участки железной дороги, командные пункты, проводить диверсионные акты против линий связи противника.

Комендант Берлина, рейхсминистр доктор Й.Геббельс».

Гюнтер намазал на кусочек серого хлеба немного искусственного зельца, с отвращением понюхал. Впрочем, бутерброд не пах ничем. Как и кофе из обжаренных желудей и ячменя, так что шнапс с омерзительным запахом сивухи надо было чем-то заесть. Бр-р! Отвратительный аромат войны...

Райман встал, пошатываясь, прошел на кухню. Эту квартирку в Груневальде он получил недавно и еще не вполне привык к этому дому, хозяев которого расстреляли за участие в заговоре против фюрера. Дом таил сюрпризы. Чаще приятные. Время от времени находил он какие-нибудь заначки бывшей экономной хозяйки: то баночку маринованных огурчиков в погребе, заставленную пустыми банками, то связку сухих грибов в чулане. Вот сейчас в самый бы раз отыскать симпатичную домашнюю закусь. Кажется, все уголки потаенные обшарил.

Он приставил к огромному буфету тяжелый старинный стул с витой резной спинкой, тяжело взгромоздился на него, не боясь порвать или запачкать шелковую обивку. Черт с ней! Все равно вряд ли что останется здесь после поражения рейха. Поднялся на цыпочки, пошарил под самым потолком; вдруг рука наткнулась на какой-то матерчатый мешочек. Подтянув его к краю, снял со шкафа, с трудом развязал крепкий узел, запустил руку внутрь.

«Тьфу ты, дьявол, это, конечно, не закуска, — извлек горсть сушеного шиповника. — Но на безрыбье и щука раком станет», — подумал штурмбаннфюрер.

...Он поудобнее уселся в кресло, ноги положил на шелковую обивку стоявшего напротив стула, налил еще одну стопку шнапса, выпил, передернувшись и скривив в оскале длинное, с пористой, рыхлой кожей лицо. Не мешкая, сунул в рот горсть сухого шиповника, яростно разжевал его.

Рот наполнился памятью детства, проведенного в Восточной Пруссии, под Кенигсбергом. Заросли вереска, дикого шиповника, красные и бордовые ягоды со сладковатой шелковистой начинкой, запах морских водорослей с Балтики, крики чаек и голос матери:

— Гюнтер, домой. Картофель стынет...

Ах, этот картофель детства! Как он тогда надоедал своим однообразием. А вот теперь бы не отказался от тарелки картофеля, залитого подсолнечным маслом.

Быть сегодня голодным или есть невкусную, малокалорийную пищу было тем более обидно, что он был богат. Очень богат.

А потратил с того августовского дня ерунду. Если не считать трех перстней-печаток из золота и мелких брильянтов да пары колье с брильянтами, которые подарил нужным людям, чтобы его перевели в Берлин из-под бомбежки, которая стала повседневной реальностью всей Рейнской области, продал, страшно труся и волнуясь, лишь пару золотых колечек с мелкими камнями.

Накупил на вырученные деньги всякой жратвы и неделю пировал, вибрируя покатыми плечами и толстым брюхом, ожидая стука в дверь.

Как ни крути, то, что он сделал в августе, никак иначе, чем мародерством, назвать было нельзя. А в условиях военного времени... Кальтенбруннер человек принципиальный. Узнал бы, отдал бы на заклание без минуты раздумий. Он из буршей, у него свое представление о чести офицера СД и СС.

Тогда, в августе, Гюнтер был всего лишь обершарфюрером и служил в небольшом местечке неподалеку от Йоханнесберга. Страшная бомбардировка застала его в поле, неподалеку от замка. Когда бомбы стали падать на замок Меттернихов, Гюнтер бросился под ближайшее дерево, упал на землю и закрыл голову руками. Чудовищный взрыв потряс все вокруг. Он приоткрыл один глаз. Такого еще не видел. Бомба угодила в центр замка и словно вывернула его наизнанку. Все, что могло гореть, вспыхнуло; что могло подняться в воздух, взлетело на несколько десятков метров. И еще через долю секунды начался своего рода дождь из крупных предметов домашнего обихода: кусков мебели, ковров, шпалер и еще Бог знает чего. Сколько длилось это извержение? Наконец все стихло.