Мадам дала знак, и рабочие-корейцы начали загрузку в самолет ящиков с порошком. Тем временем другие рабочие набивали джип ящиками с матрешками, начиненными сырыми алмазами. Когда обмен товаром закончился, Мадам дала знак корейцам везти товар на фабрику, а летчику с японского самолета и русскому бригадиру охраны улетать на материк. Операция была закончена. Завершив инспекцию, Мадам села в машину. «Домой».

Однако «домой» сегодня значило не «Россия». Ее дом на острове. Оказавшись в спальне, она оттолкнула пристававшего с поцелуями референта. Какая-то мысль беспокоила ее. Она вызвала Лю-Шаоци:

— Скажи-ка, любезный, видеозапись на аэродроме ведется постоянно, как я приказывала? Так, что муха не пролетит незамеченной? Пришли мне сегодняшнюю видеокассету. Посмотрю на сон грядущий.

Под утро ей опять приснилось мужское бородатое лицо. Узкие губы кривились в глумливой усмешке, хитрые глаза смеялись, в лунном свете маслено переливалась соболиной спинкой высокая боярская шапка. Ставшее даже знакомым за последние полгода мужское лицо могло появиться в любой момент, в любой части ночи, в начале, середине или конце сна. Обычные сны для нее кончились. А кошмар был всегда один и тот же. «Змея, змея... — повторял мужик в боярской шапке, дробно смеялся и добавлял: — Но вашим костылем не служу я...»

Что было совершенно непонятно. И потому особенно страшно.

Суббота 5 апреля улыбнулась каждому участнику этой кровавой драмы по-разному.

Лучше всех день начал Луиджи Пролонгетти. Из Милана позвонил сын. Марио получил степень «дотторе» по юриспруденции в Миланском университете, интересное предложение о переходе в «Фиат» начальником международно-правового управления; у внуков тоже все было в порядке.

Потом приходящая прислуга-кухарка Анна Петровна Сергачева совершенно неожиданно продемонстрировала вдруг проснувшийся талант в приготовлении мясного и томатного соусов для спагетти. Три года Луиджи учил упрямую русскую тетку, как готовится соус для спагетти. И ни в одном глазу. Сергачева, в прошлом повар ресторана «Олимп», прелестно готовила супы, отлично жарила мясо, виртуозно пекла русские пироги.

Но соусы для спагетти были чем-то запредельным для ее интеллекта.

И вдруг. Именно сегодня, ко второму завтраку (ленчу, как его ни назови, хоть ранним обедом, но в двенадцать уже хочется есть, особенно если завтрак был легкий, «Континенталь»), она подала превосходное спагетти. Не жесткое, но и не переваренное. А к нему соусы, томатный и мясной с сыром, — лучше и мечтать нельзя. Объедение!

У Луиджи была легкая склонность к полноте. Год назад, пока русский президент не похудел в результате сердечной операции и происков врагов, они были как родные братья — рослые, плечистые и брыластые. Сегодня Луиджи остался таким же, а вот Боряшка сдал слегка. А все потому, что не ест спагетти. Надо будет позвать его на обед. Теперь, когда упрямая Анна освоила наконец соусы.

Луиджи навернул пару солидных порций спагетти, обильно поливая их то одним, то другим соусом, подсыпая сверху мелко покрошенный терпкий сыр и зелень. Все это благолепие запил парой стаканов доброго красного итальянского вина. Слава Богу. Теперь нет нужды возить вино и спагетти из Милана: все можно купить здесь, в Москве, и не обязательно за валюту. И совсем не только в «Березке», вокруг которой вечно ошивались криминальные элементы и строгие ребята из КГБ. В любом магазине. Хотя бы тут же, на Кутузовском.

Жена была у косметички. Луиджи отпустил Анну Петровну на ее любимый Тишинский рынок в свободный поиск чего повкуснее.

Уютно устроившись в кресле, расставил на журнальном столике с десяток серебряных табакерок XV — XIX веков и, осторожно беря их в руки, рассматривал каждую через лупу минут но пятнадцать.

Здесь были купленные у коллекционеров и в антикварных магазинах русские, французские, немецкие, итальянские и испанские табакерки.

Особенно он, однако, любил работы русских мастеров.

В 1965 году Луиджи закончил университет во Флоренции, русское отделение.

Первый русский роман, который он прочитал на итальянском языке, — «Евгений Онегин». А первый роман, который прочитал на русском уже здесь, в Москве, — «Криминальная коллекция». О русских бандитах, промышляющих ограблением коллекционеров, хищением антикварных вещей из музеев. Такое есть и в Италии. Но масштабы, масштабы...

Луиджи обожал свою коллекцию и даже представить себе не мог, что вот это собрание, сложенное на протяжении почти тридцати лет, может стать добычей какого-нибудь грабителя или недобросовестного коллекционера, «заказавшего» его коллекцию бандитам.

А вот в музее он свою коллекцию представлял. Вполне возможно, что со временем подарит он свою коллекцию родному Милану или, чем черт не шутит, Москве. А то и так: европейскую часть коллекции отдаст Милану, а русскую — Москве. Благо что тут есть уже и федеральный музей частных коллекций, п московский городской музей личных коллекций под патронатом Международного ордена святого Князя Константина.

В коллекции Луиджи были стопки и рюмки из серебра, стаканы и подстаканники, флаконы и колокольцы для вызова прислуги, и колокольцы для царской соколиной охоты, и серебряные колокольчики, по преданию, с шутовского колпака карлицы-шутихи времен царствования Анны Иоанновны... Чего тут только не было! Но все это оставалось в сейфе, широко раскрытая дверца которого в эту минуту позволяла увидеть на трех полках почти все собрание Луиджи.

А вот на журнальном столике стояли только серебряные табакерки.

Он с улыбкой вспомнил, как впервые увидел русские серебряные табакерки. Это произошло, когда ему стукнуло лет двенадцать. Тогда он собирал, как многие мальчишки, монеты и марки, часто бывал в антикварных лавчонках. Благо что сенатор, его отец, обладал недурным наследственным состояньицем. Денег на увлечение ребенка не жалели. Тогда, еще в Риме, он впервые увидел на витрине антикварного магазина, русскую серебряную табакерку и был покорен строгостью, изяществом, изысканностью работы. Когда вырос, во Флоренции познакомился с графиней Шуваловой и в ее салоне впервые увидел работы самого Фаберже, придворного ювелира русских царей.

С тех пор Луиджи, кроме вообще серебряных вещиц, кроме вообще табакерок, еще и целенаправленно коллекционировал все русское — серебро, фарфор, монеты, ковры, драгоценности.

Серебряную русскую чернь он ставил очень высоко. Причем ценил не только мастеров столичной мастерской Фаберже, но и безымянных ремесленников Русского Севера: Вологды, Великого Устюга.

Гордился, что у него есть серебряная тарелка, подобная хранящейся только в Оружейной палате, и что его серебряная табакерка с мелкими брильянтами работы Пряхина аналогична такой же, выставляемой в Эрмитаже.

Сытная еда, хорошее вино, благодушное настроение сделали свое дело: табакерка выскользнула из левой руки Луиджи на мягкий синий велюр дивана, из правой руки свесилась лупа на длинной серебряной ручке, глаза его закрылись. Он задремал.

Тем временем Екатерина Васильевна Аликова сидела на кухне и плакала: ее «кинули».

Год назад она была вынуждена оставить Институт зерна и перейти в некое СП, занимавшееся производством отличной русской хлебной водки. Вроде бы по специальности перешла. Но СП почему-то вскоре лопнуло. То ли рэкетиры наехали, то ли государство. Даже в НИИ свой на несчастные четыреста тысяч вернуться было нельзя, ее ставку сократили. Подрастали две внучки, у дочери зарплатенка невелика, у зятя — еще меньше. «Бедной старушке хоть... щукой становись», — грустно шутила интеллигентная Екатерина Васильевна, избегавшая даже в мыслях неприличных уподоблений.

И стала Екатерина Аликова, высококвалифицированный специалист по зерну, не менее высококвалифицированным специалистом по мехам.

Не на фабрике, не в магазине. В челночном бизнесе — возила в Россию шубы из Греции.