Отец выслушал меня без малейшего признака негодования и холодно ответил, что, если бы существовали какие-нибудь доказательства моих обвинений, он, конечно, отбросил бы всякие помышления о браке. «Однако, дитя мое, – продолжал он, – хоть я и далек от того, чтобы сомневаться в твоем правдивом пересказе всего, что тебе стало известно, но ведь, как ты прекрасно знаешь, человеческое злословие никого не щадит». При расставании он, правда, обещал проверить справедливость моих утверждений. Простите меня, дорогая сударыня, что я так подробно описываю вам события моей жизни, не имеющие к вам ни малейшего отношения.

Амелия тотчас же прервала извинения своей приятельницы: возможно, она и считала иные подробности ее рассказа не идущими к делу, но, тем не менее (в соответствии со своим воспитанием), не поскупилась на уверения, что ей действительно интересно знать все, что та сумеет вспомнить о событиях своей жизни; миссис Беннет возобновила свой рассказ, о чем повествуется в следующей главе.

– Так вот, сударыня, – продолжала миссис Беннет, – отец, как я уже вам говорила, обещал мне непременно выяснить все обстоятельства, но у него попросту не осталось времени, чтобы выполнить свое обещание: расстались мы с ним вечером довольно поздно, а ранним утром следующего дня их с вдовой уже обвенчали.

Хотя отец и не поверил моему рассказу, но у меня было достаточно оснований полагать, что нашего разговора он отнюдь не забыл, судя по неприязни, проявленной им вскоре по отношению к лицам, на мнение которых я ссылалась.

А вслед за тем мне представилась возможность убедиться и в том, что новая жена отца прекрасно осведомлена, какого я о ней мнения. Об этом свидетельствовали не только перемена в ее обхождении со мной, но и то, что в разговоре она нередко с победным видом роняла вполне определенные намеки. Помню, как однажды она бросила отцу, когда он упомянул о своем возрасте: «Дорогой мой, надеюсь, вы проживете еще очень много лет, если, разумеется, я из жестокости не разобью вам сердце». Она произнесла эту фразу, глядя мне прямо в лицо и с усмешкой, в которой под тонким прикрытием притворной шутливости отчетливо проступала лютая злоба.

Впрочем, не стану занимать вас, сударыня, подробностями столь избитой темы, как жестокое обращение мачехи; обойду молчанием и то, что ранило меня намного больнее: мне трудно было смириться с суровым обращением отца, подпавшего под ее влияние. Достаточно будет сказать, что я с горечью наблюдала, как отец день ото дня становился ко мне все холоднее. Его улыбки сменились выражением угрюмого недовольства; вместо ласковых слов – «дитя», «дорогая» я слышала теперь просто «Молли», «эта девица», «эта особа», а иногда и более грубые выражения. Сначала меня разом превратили в ничтожество, а со временем недвусмысленно стали считать обузой, источником неприятностей.

Вот так переродился человек, о высоких нравственных качествах которого я вам рассказывала в начале моей истории; но, увы, он был теперь не волен следовать своей доброй натуре: теперь он во всем уступал и подчинялся прихотям мачехи. И в самом деле, при большой разнице в возрасте между мужем и женой младший из супругов неизбежно становится полновластным повелителем того, кто старше; ведь даже идолопоклонство и то не является столь прочной опорой неограниченной власти, нежели слепая страсть.

Хотя мачехе и удалось настолько подавить волю отца, чтобы заставить его плохо со мной обращаться, она была не в силах до конца подчинить себе его рассудок: он прекрасно отдавал себе отчет в том, что обращается со мной несправедливо, и сознание своей неправоты преисполнило его ненавистью ко мне. Раздраженность по отношению ко мне он проявлял поминутно, и, клянусь вам, ни единого повода, кроме только что названного, у него не было, – но, как я убедилась на собственном опыте, причина в таких случаях соразмерна следствию.

Я находилась в самом ужасном положении: жестокость отца надрывала мне сердце; он вбежал однажды ко мне в комнату с искаженным от гнева лицом – таким я еще никогда его не видела – и, обрушив на меня град упреков за непочтительность по отношению к нему и его достойной супруге, велел мне уложить вещи и без промедления покинуть его дом; при этом отец вручил мне письмо, из которого, по его словам, я должна была узнать, где мне найти пристанище; далее он прибавил, что приглашение, он уверен, вовсе не явится для меня неожиданностью – я сама того добивалась. Уходя, он заявил, что не намерен больше терпеть в своем доме соглядатаев.

Письмо было от родной сестры отца; прежде чем ознакомить вас с его содержанием, я коротко обрисую вам характер этой женщины, отличавшейся некоторыми странностями. Ее внешность нельзя было счесть особенно привлекательной: тетушка моя была очень высокая, очень худая и очень некрасивая. Не заблуждаясь, по-видимому, насчет собственной наружности, она сделала предметом тщеславного поклонения свой ум, где, как известно, нет зеркала, и, следовательно, мы можем тешить свое самолюбие, обнаруживая у себя какие угодно красоты. Это, конечно, весьма ободряющее обстоятельство, но все же, согласно моим наблюдениям, дорогая миссис Бут, лишь очень немногие женщины ищут подобного утешения внутри и не прежде, чем их вынудит к этом окончательная утрата надежды отыскать какую-либо пищу для своего тщеславия снаружи. Да что там говорить, любая представительница нашего пола, я убеждена в этом, хочет прежде всего быть красивой.

Тут обе дамы с улыбкой поглядели в зеркало.

– Однако моя тетка, – продолжала миссис Беннет, – отчаявшись снискать восхищение по поводу своей наружности, решила сосредоточить все усилия на совершенствовании своих умственных достоинств и преуспела в этом настолько, что в свои пятьдесят лет, а она к тому времени достигла как раз этого возраста, от души презирала большую часть людей обоего пола: женщин – за то, что все они идиотки, а мужчин – за то, что они без ума от этих идиоток. Это словечко, да еще словечко «бестолочь» буквально не сходили с ее языка, и она, не скупясь, награждала им всех своих знакомых подряд.

За два года нашей жизни на новом месте тетушка провела в доме моего отца всего один день – примерно за месяц до его второй женитьбы. Перед самым отъездом она, улучив подходящий момент, шепнула мне на ухо несколько нелестных слов о вдове, которую назвала смазливой идиоткой и выразила удивление, как это ее братец может находиться под одной крышей с такой особой; о том, что вскорости воспоследовало, обе мы даже и не подозревали.

Тетушка впервые со дня свадьбы удостоила отца письмом, и написано оно было в таком тоне, что с моей стороны было бы несправедливо винить отца за то, что он почувствовал себя оскорбленным: слова «идиот» и «бестолочь» обильно расточались в этом письме как по адресу отца, так и по адресу его жены. Но, вероятно, более всего задела отца та часть письма, где речь шла обо мне: всячески расхвалив мою ученость и заявив, что он недостоин такой дочери, тетушка рассматривала его брак как поступок не только в высшей степени неблагоразумный для него самого, но как и явную несправедливость по отношению ко мне. Особенно мне запомнилась в этом письме одна фраза: «Ваша дочь, – писала тетушка, – оказалась по вашей милости под началом у женщины, которая по своему разумению, единственному ценному дару природы, принадлежит к самому низшему разряду среди всей породы смазливых идиоток». Наговорив еще немало другого в том же духе, тетушка в заключение предлагала мне поселиться у нее.

Могу чистосердечно вам признаться, что по прочтении письма я полностью простила отцу все его подозрения насчет того, что я жаловалась тетке на его дурное обращение со мной; мне это и в голову не приходило, но у отца было достаточно оснований подозревать обратное.

Хотя я никогда не питала к тетушке особой привязанности, да и она, конечно же, даже не пыталась меня к себе расположить, я прямо-таки обрадовалась ее неожиданному приглашению. Сказать по правде, я чувствовала себя в отцовском доме до того несчастной, что для меня любая перемена могла быть только к лучшему.