Бут ответил, что если бы речь шла только о нем, то его мало бы заботило, где ему придется заночевать.

– Ведь нам с вами, дорогой друг, случалось проводить ночь в куда худших обстоятельствах, нежели мне предстоит сейчас. Меня мучает только мысль о моей бедной Амелии; ведь она, я знаю, будет страдать из-за моего отсутствия, и я испытываю от этого невыразимую боль. Если бы я только был уверен, что у нее хоть сколько-нибудь спокойно на душе, я безропотно снес бы даже оковы и темницу.

– Ну, а вот о ней вам вовсе незачем тревожиться, – сказал полковник. – Я сам сейчас ее навещу, хотя и зван в совсем другое место, и убежден, что мне удастся рассеять все ее опасения.

Бут обнял своего друга, заливаясь слезами, свидетельствовавшими о его признательности полковнику за его доброту. Выразить владевшие им чувства словами он был сейчас не в силах: благодарность в сочетании с другими охватившими его переживаниями привели Бута в такое состояние, что он задыхался от слез и не мог произнести ни единого звука.

После непродолжительного прощания, во время которого не произошло ничего особо примечательного, полковник пожелал своему другу спокойной ночи и, оставив с ним сержанта, поспешил обратно к Амелии.

Полковник застал Амелию в большом унынии; с нею сидела миссис Аткинсон. Он вошел в комнату с сияющим лицом и заверил Амелию, что ее муж чувствует себя превосходно и, как он надеется, завтра снова будет с ней.

При этом известии Амелия несколько воспрянула духом и осыпала полковника всевозможными изъявлениями благодарности за его, как ей угодно было выразиться, беспримерную дружбу. Однако она все же не могла удержаться от вздоха при мысли о томящемся в заточении муже и призналась, что эта ночь покажется ей самой длинной за всю ее жизнь.

– Присутствующая здесь дама, сударыня, – воскликнул полковник, – должна попытаться сделать ее короче. А я, если вы только позволите, присоединюсь к ее усилиям.

Произнеся в утешение еще несколько ободряющих слов, полковник предпринял попытку повернуть разговор в более веселое русло.

– Мне предстояло провести этот вечер в Рэнла в обществе людей, которые мне не по душе, так что ничего приятного меня сегодня не ожидало. Я бесконечно признателен вам, дорогая миссис Бут, за то, что благодаря вам проведу его с бесконечно большим для себя удовольствием!

– В самом деле, полковник, – отозвалась Амелия, – я убеждена, что человеку, придерживающемуся столь достойного образа мыслей, как вы, исполнение благороднейших дружеских обязанностей должно доставлять гораздо большую отраду, нежели удовольствия, которые можно испытать в любом из самых веселых мест развлечения.

– Клянусь честью, сударыня, – сказал полковник, – вы сейчас более чем справедливы ко мне. Я теперь, да и всегда, был в высшей степени равнодушен к таким удовольствиям. Они, на мой взгляд, едва ли заслуживают подобного названия, или во всяком случае чрезвычайно мало заслуживают. По мне, благороднейшая дружба – вот неизменный источник благороднейших удовольствий.

Тут и Амелия пустилась в пространные рассуждения о дружбе, в ходе которых она несколько раз откровенно дала понять, что именно полковник является героем ее повести.

Полковник находил все ее суждения в высшей степени справедливыми; когда же становилось слишком очевидно, что ее комплименты относятся к нему самому, он принимал их с почтительным поклоном. Потом и он в свой черед попробовал свои силы в такого же рода рассуждениях и при этом нашел способ расплатиться с Амелией за все ее похвалы той же самой монетой. И хотя он делал это с наивозможной деликатностью, а все же проницательный наблюдатель имел бы основания заподозрить, что полковник отказался от вечера в маскараде главным образом ради Амелии.

Весь вечер они провели, рассуждая об этих материях, и, хотя время было уже позднее, полковник ни разу даже не предпринял попытки покинуть свое кресло, и только когда пробил час ночи, он, похоже, понял, что, следуя правилам приличия, ему давно пора откланяться.

Как только он ушел, миссис Аткинсон сказала миссис Бут:

– Если не ошибаюсь, сударыня, вы говорили мне нынче утром, что полковник женат.

Амелия подтвердила ее слова.

– И, помнится, вы еще сказали, сударыня, – продолжала миссис Аткинсон, – что вы знакомы с его женой.

Амелия ответила, что познакомилась с миссис Джеймс за границей и была тогда очень с ней дружна.

– Молода ли она и хороша ли собой? – спросила миссис Аткинсон. – Одним словом, прошу вас, скажите, это брак по любви или по расчету?

Амелия ответила, что со стороны полковника это был, по-видимому, брак по любви, потому что у его жены то ли вовсе не было никакого приданого, то ли очень скромное.

– Очень приятно это слышать, – сказала миссис Аткинсон, – потому что полковник, я в этом уверена, кое в кого влюблен. Мне никогда еще, пожалуй, не доводилось созерцать более прельстительное изображение любви, нежели то, которое ему угодно было представить нам под видом дружбы. Я, конечно, читала об Оресте и Пиладе,[234] Дамоне и Финтии[235] и других великих примерах дружбы в древности; более того, я иногда льщу себя мыслью, что и сама способна на верную дружбу, но что касается того прекрасного, нежного, сердечного, деликатного чувства, которое полковнику угодно было описать, то на такой картине, я убеждена, должны быть изображены он и она.

– Дорогая моя, клянусь, вы заблуждаетесь! – воскликнула Амелия. – Никакие описания не могут превзойти те дружеские чувства, которые полковник и мой муж всегда испытывали друг к другу. Да разве то, как он вел себя сегодня, не убеждает вас?

– Разумеется, его сегодняшнее поведение характеризует его с самой лучшей стороны, – сказала миссис Аткинсон, – и все же, судя по тому, что он говорил здесь весь вечер… Дорогая сударыня, вы уж простите меня: быть может, я захожу чересчур далеко в своих наблюдениях и, возможно, покажусь вам даже дерзкой…

– Полноте извиняться, – воскликнула Амелия, – как вы можете говорить со мной так? Неужто вы думаете, что я ожидаю от вас церемонной вежливости? Прошу вас, говорите мне все, что вы думаете, без всякого смущения.

– Так вот, разве вы не заметили, что он не раз повторял слова «самая прекрасная женщина на свете»? И разве он не прибегал к выражениям, уместным разве что лишь в устах самого Орундата?[236] Если не ошибаюсь, он выразился примерно в том духе, что будь он Александром Македонским, то почел бы для себя более славным подвигом утереть слезу с прекрасных глаз Статиры,[237] нежели завоевать пятьдесят городов.

– Неужели он так сказал? – воскликнула Амелия. – Я помню, что он действительно говорил нечто подобное, но мои мысли были настолько заняты мужем, что я как-то не обратила на это внимания. Но что он, по-вашему, подразумевал, говоря это? Надеюсь, вы не считаете, что он в меня влюблен?

– Я надеюсь, что он и сам так не считает, – ответила миссис Аткинсон, – хотя когда он упомянул о прекрасных глазах Статиры, то устремил при этом взгляд прямо на вас с таким печально-нежным выражением, какого я никогда прежде не видела.

Амелия собиралась было что-то на это ответить, но тут в комнату вошел сержант, и она тотчас кинулась расспрашивать его о муже; на все, о чем ей не терпелось узнать, она получила настолько утешительные ответы, что не могла сдержать своей радости. Ее мысли были до такой степени поглощены новостями, что, даже ни разу не вспомнив о предмете предшествующего разговора, она, попрощавшись с сержантом и его женой, легла в постель, в которой уже спали ее дети, в комнате, отведенной им миссис Аткинсон; пожелаем ей спокойной ночи.

В то время как невинность и радужные надежды, несмотря на все козни судьбы, смежили глаза милой Амелии в ее скромной постели, полковник всю ночь провел без сна на своем пуховом ложе; его ум словно был поражен приступом перемежающейся лихорадки – он то воспламенялся огнем желаний, то вновь застывал в холодном отчаянии.