Полковник все же полюбопытствовал у Бута, как зовут джентльмена, который так легко и искусно выманил у него, или, выражаясь грубее, нагрел его на целую гинею. Бут ответил, что не знает его имени, но знает только, что другого такого бесстыжего и невежественного пройдоху ему еще не доводилось встречать и что, если верить россказням этого писаки, он создал самые удивительные творения литературы нынешнего века.

– Быть может, – продолжал Бут, – мне не пристало осуждать вас за щедрость, но только я убежден, что у этого малого решительно нет ни достоинств, ни дарований, и вы подписались на самую невежественную галиматью из всего, что когда-либо печаталось.

– А меня нисколько не занимает, что он там собирается печатать, – воскликнул полковник. – Не приведи меня Бог читать хотя бы половину того вздора, на который я подписываюсь.

– А не задумывались ли вы над тем, – сказал Бут, – что, поощряя без всякого разбора всех подвизающихся на этом поприще, вы на самом-то деле наносите обществу вред? Содействие подпискам на труды подобных невежд приводит к тому, что публика начинает испытывать пресыщение и отказывается помогать людям, действительно того заслуживающим; и в то же время вы споспешествуете тому, что мир все более наводняется не только откровенной дребеденью, но также и всякого рода пасквилями, пошлостью и непристойностями, которыми так изобилует литература нынешнего века и с помощью которых орда бездарных писак пытается возместить отсутствие таланта.

– Фуй, – воскликнул полковник, – да мне нет до этого никакого дела! Даровитый он или бездарный – по мне так все одно; а вот у меня есть один знакомый, притом человек чрезвычайно остроумный, так он даже считает, что чем больше в книге вздора, тем лучше, потому что ему тогда наверняка будет над чем посмеяться.

– Прошу прощения, сударь, – вмешался сержант, обратясь к Буту, – но я бы попросил вашу милость хоть немного поразмыслить о собственных делах, тем более что час уже поздний.

– А ведь сержант прав, – согласился полковник. – Что вы намерены предпринять?

– Право же, полковник, я совершенно не представляю себе, что мне делать. Мое положение кажется мне настолько безнадежным, что я по мере сил стараюсь о нем не задумываться. Если бы от этого страдал лишь я один, то мне кажется, что я мог бы отнестись ко всему довольно философски, но стоит мне только подумать о тех, кому предстоит разделить со мной мою участь… о моих любимых малютках и лучшей, достойнейшей и благороднейшей из женщин… Простите меня, мой дорогой друг, но эти чувства выше моих сил, я становлюсь от них малодушным, как женщина; они доводят меня до отчаяния, до безумия.

Полковник посоветовал Буту взять себя в руки и сказал, что отчаянием делу не поможешь и потерянных денег не вернешь.

– Я же со своей стороны, дорогой Бут, – продолжал он, – готов, как вам, должно быть, прекрасно известно, услужить вам всем, чем только могу.

Бут с жаром ответил на это, что у него и в мыслях не было рассчитывать на какие-нибудь новые милости полковника, потому-то он и решил не сообщать ему ничего о своих несчастьях.

– О, нет, дорогой друг, – воскликнул он, – я и без того уже слишком многим вам обязан! – и тут последовал новый поток благодарности, пока полковник не остановил Бута и не попросил назвать сумму долга или долгов, из-за которых тот угодил в столь ужасное место.

Бут ответил, что точную цифру назвать он не может, но боится, что долг превышает четыреста фунтов.

– Вы должны только триста фунтов, сударь, – воскликнул сержант, – и если сумеете раздобыть триста фунтов, то сейчас же окажетесь на свободе.

Не уловив подлинного смысла слов великодушного сержанта (боюсь его не понял и читатель), Бут ответил, что тот заблуждается; при подсчете долгов оказалось, что сумма превышает четыреста фунтов; более того, если судить по предъявленным ко взысканию искам, которые показал ему пристав, то получится даже еще большая сумма.

– Должны ли триста или четыреста, не имеет никакого значения, – воскликнул полковник, – вам необходимо позаботиться сейчас лишь об одном – внести залог, а потом у вас будет время испытать своих друзей: я думаю, что вы могли бы получить роту где-нибудь за границей, а я ссудил бы вас для этого деньгами в счет половины вашего будущего жалованья; пока же я охотно готов стать одним из ваших поручителей.

Пока Бут изливал свою благодарность за проявленное к нему участие, сержант побежал вниз за судебным приставом, с которым вскоре и возвратился.

Услыхав, что полковник изъявил готовность поручиться за его узника, пристав весьма угрюмо заметил:

– Предположим, сударь, что так, ну, а кто будет вторым поручителем? Вам, я полагаю, известно, что их должно быть двое; и, кроме того, мне надобно время, чтобы разузнать о них.

– Полагаю, сударь, обо мне известно, – ответил на это полковник, – что я достаточно состоятельный человек, чтобы поручиться и за значительно большую сумму, нежели вы намерены взыскать с этого джентльмена, но если по вашим правилам требуются два поручителя, то этим вторым будет сержант.

– А я, сударь, не имею чести знать ни вас, ни сержанта, – отрезал Бондем, – так что если вам угодно поручиться за этого джентльмена, то я должен сначала навести о вас справку.

– Что ж, для того, чтобы разузнать обо мне, вам не понадобится слишком много времени, – сказал полковник, – я могу хоть сейчас послать за несколькими судейскими, которые, полагаю, вам известны, и они рассеют ваши сомнения; примите, однако же, во внимание, что час уже поздний.

– Вот именно, сударь, – ответил Бондем, – сейчас уже слишком поздно, чтобы взять капитана на поруки.

– Что вы имеете в виду, говоря «слишком поздно»? – вскричал полковник.

– Я имею в виду, сударь, что должен прежде справиться на сей счет в канцелярии шерифа, которая сейчас закрыта, потому что, если даже за вашего капитана поручится сам лорд-мэр и все олдермены, я и тогда не выпущу его, пока не справлюсь в канцелярии шерифа.

– То есть, как это, сударь! – воскликнул полковник. – Выходит, английский закон так мало заботится о свободе подданного, что позволяет таким молодчикам, как вы, держать человека под стражей за долги, даже когда он может представить бесспорное поручительство?

– Только попрошу вас без молодчиков, – ответил пристав. – Я такой же молодчик, как и вы, хотя вы и прицепили к своей шляпе эту ленту.

– Да знаете ли вы, с кем разговариваете? – вмешался сержант. – Известно ли вам, что вы разговариваете с полковником?

– А что мне полковник? – воскликнул пристав. – Да у меня совсем недавно сидел здесь один такой полковник.

– И он тоже был член парламента? – воскликнул сержант.

– А что, разве этот джентльмен – член парламента? Ну, а если даже и так, то что же я ему такого плохого сказал? Я ничего плохого не хотел ему сказать, так что если их милость чем-нибудь обижена, прошу прощения; уж кому другому, а их милости должно быть известно, что все судебные предписания об аресте, сколько бы их там ни было, даются лишь с ведома шерифа, а я держу ответ перед ним. Капитан, я думаю, не может сказать, что я был с ним хоть сколько-нибудь неучтив. Надеюсь, и вы, достойнейший джентльмен, – воскликнул он, обращаясь к полковнику, – не истолковали моих слов превратно и не подумали, будто это какая-нибудь дерзость с моей стороны или что-нибудь в этом роде. Я ведь и в самом деле, как справедливо изволил заметить этот джентльмен, понятия не имел, с кем говорю; однако, насколько я понимаю, ничего неучтивого я не сказал и, надеюсь, ничем не оскорбил вас.

Полковник, против всякого ожидания, тут же сменил гнев на милость и сказал приставу, что коль скоро освобождение Бута нынче вечером противоречит судебным правилам, то он вынужден с этим согласиться. Обратясь после этого к своему приятелю, он стал внушать ему, что необходимо быть спокойным, терпеливым, примириться с мыслью провести одну ночь под этим кровом, и обещал завтра же утром опять его навестить.