– Дорогой мой, я больше ни о чем вас не спрашиваю, – сказала Амелия. – Я уверена, что будь на то ваша воля, вы не отказались бы поужинать со мой. Признаюсь, сегодня вечером это особенно для меня огорчительно, потому что я настроилась на радужный лад, но, если на то имеются причины, достаточно веские для вас, они должны быть столь же вескими и для меня.
Похвалив жену за уступчивость, Бут осведомился затем, с какой целью она решила вручить ему деньги и откуда они у нее.
– Дорогой мой, – ответила Амелия, – никакой другой цели, кроме как отдать их вам, у меня не было, вот и все. А каким образом они у меня оказались, это, как вы знаете, Билли, не так уж и важно. Вам ведь прекрасно известно, что я не прибегла для этого к средствам, которые были бы вам не по душе, и, возможно, когда-нибудь в другой раз я смогу вам все рассказать.
Бут не стал больше допытываться, но возвратил деньги Амелии и настоял на том, чтобы она взяла все, кроме одной гинеи, заверив ее, что надежнее казначея ему не найти; он пообещал ей сделать все от него зависящее, чтобы пораньше возвратиться домой, и сказал, что надеется вернуться не позже, чем через полтора часа.
Когда Бут ушел, бедная огорченная Амелия села ужинать с детьми, обществом которых ей пришлось утешаться в отсутствие мужа.
Глава 9
Крайне трагическая сцена
Часы уже пробили одиннадцать, и Амелия как раз собиралась укладывать детей спать, когда в дверь с улицы кто-то постучал, и тут ее мальчуган воскликнул: «Мама, эта папа пришел; позволь мне остаться, я хочу увидеть его перед тем, как лягу». Получить разрешение на это было совсем нетрудно, ибо Амелия опрометью побежала вниз, обрадованная добротой мужа, так быстро возвратившегося домой, хотя он и задержался уже на полчаса против обещанного.
Но бедняжку Амелию и на этот раз ожидало разочарование, потому что она увидела в дверях не мужа, а слугу, вручившего ей письмо для Бута. Она тотчас поднялась наверх и сказала сыну: «Дорогой мой, то не папа, но, надеюсь, приходивший человек принес нам какие-нибудь добрые вести». Ведь Бут говорил ей, что с часу на час надеется получить известие от влиятельного лица и просил ее распечатать любое письмо, которое будет доставлено в его отсутствие, поэтому Амелия открыла письмо и прочитала в нем следующее:
«СУДАРЬ,
после того, что между нами произошло, мне остается лишь уведомить Вас, что мне известно о Вашем сегодняшнем ужине наедине с мисс Мэтьюз; это обстоятельство в достаточной мере изобличает Вас, избавляя меня от необходимости приводить еще какие-либо доказательства, и послужит прекрасным объяснением моему желанию иметь честь встретиться с Вами завтра в Гайд-Парке в шесть часов утра. Уж не взыщите, но я принужден еще раз напомнить Вам, сколь непростительно подобное поведение для такого человека, как Вы, обладающего столь бесценным алмазом в лице Вашей супруги.
Ваш и прочее,
Т. Джеймс.
О пистолетах не извольте беспокоиться, я их принесу».
Трудно описать охватившее Амелию душевное смятение, когда она прочитала это письмо. Она бросилась в кресло и сделалась бледна, как смерть; ее била такая дрожь, что у нее едва хватило сил распечатать бутылку с вином, которую она сохранила нетронутой для мужа, и выпить стакан.
Ее маленький сынишка, заметив происшедшую с матерью странную перемену, подбежал к ней и воскликнул:
– Мамочка, дорогая, что с тобой? Ты плохо выглядишь. Я надеюсь, с бедным папой ничего не случилось. Ведь не мог же этот гадкий человек опять увести его от нас?
– Нет, дитя мое, не тревожься… ничего не случилось, – ответила Амелия и тут хлынувшие потоком слезы принесли ей облегчение, однако вызвали следом не менее обильный поток слез у детей.
Взглянув на них с нежностью, Амелия проговорила:
– Нет, это уже слишком, это свыше моих сил! Зачем только я произвела на свет этих несчастных малюток? За что этим невинным крошкам выпала такая судьба? – Она обхватила их обоих руками, и они приникли к ее коленям. – Ах, детки мои, детки мои, простите меня, ненаглядные! Простите меня за то, что я обрекла вас на жизнь в таком мире, как этот! Вы погибли! Мои дети погибли!
– Как это погибли, мама? Мы с сестрой ничего не боимся! Не убивайся так из-за нас… мы с ней оба здоровы, в самом деле здоровы. Скажи нам, пожалуйста, лучше другое. Я ведь вижу, это с нашим папой что-то случилось.
– Не говори мне больше о нем, – вскричала Амелия. – Твой папа… да, твой папа плохой человек… ему ни до кого из нас нет дела. О, Господи, неужели это и есть тот счастливый вечер, о котором я так мечтала.
При этих словах она в смертельной муке обняла обоих детей. Как раз в эту минуту в комнату вошла служанка хозяйки с письмом, переданным ей посыльным; читатель едва ли удивится тому, что Амелия даже не слыхала, как он пришел: при нынешнем ее состоянии это было немудрено.
Войдя в комнату и застав Амелию в столь плачевном положении, служанка воскликнула: «Боже милосердный, сударыня, что с вами?» Амелия, несколько справившись с собой, после того как дала волю обуревавшим ее чувствам, вскочила со словами:
– Ничего, миссис Сьюзен… ничего особенного. У меня бывают иногда такие приступы, но теперь все уже позади. Ну, полно вам, дорогие малютки, мне уже лучше, в самом деле лучше. А теперь вам пора в постель. Миссис Сьюзен будет так добра, что уложит вас спать.
– Но почему папа не любит нас? – воскликнул мальчуган. – Ведь никто из нас не сделал ему ничего плохого.
Этот простодушный вопрос ребенка причинил Амелии такую боль, что лишь ценой крайних усилий ей удалось предотвратить еще один приступ. Тем не менее, она осушила вторую чашу вина: ибо для нее – самой воздержанной из женщин, которая никогда в жизни не выпила более трех рюмок кряду, это была именно чаша. Она выпила ее за здоровье своих детей и вскоре нашла в себе силы так приласкать и утешить их, что они безропотно последовали за миссис Сьюзен.
Служанка была поначалу настолько потрясена представившимся ей печальным зрелищем, действительно ужасным, что совсем забыла о письме, которое продолжала держать в руке. Но выходя, она вспомнила о нем и отдала его Амелии, которая распечатала его, как только осталась одна, и прочла в нем следующее:
«ЛЮБОВЬ МОЯ, ДОРОГАЯ, БЕСЦЕННАЯ,
я пишу эти строки в доме того самого судебного пристава, у которого уже раз побывал и куда меня вновь препроводили по иску негодяя Трента. К несчастью, у меня есть основания считать, что всем случившимся (то есть тем, что произошло сегодня вечером) я обязан собственной безрассудной попытке утаить кое-что от Вас. О, дорогая моя, если бы у меня достало решимости сознаться перед Вами в своем проступке, Ваше прощение, я убежден, стоило бы мне только нескольких минут стыда, и я был бы сейчас счастлив в Ваших объятиях. Какой непростительной глупостью с моей стороны было уйти из дома по такой причине и прибавить к прежней своей вине перед Вами новую! И все же, клянусь Богом, это проступок иного рода, ибо тот, прежний проступок я не совершил снова и никогда не совершу. Если бы вы знали истинную причину, вынудившую меня сегодня вечером оставить Вас, то Вы, я думаю, не стали бы меня упрекать, а скорее пожалели. Да, уверен, что пожалели бы, если бы только знали каких угрызений совести стоило мне оставить Вас, чтобы пойти к самой недостойной, самой бесчестной… Об остальном, прошу Вас, догадайтесь сами… догадайтесь о преступлении, названием которого я не могу пятнать бумагу… но не считайте меня более виновным, чем на самом деле, или же, если это способно умерить Вашу досаду по поводу всего случившегося, вините меня, сколько вам угодно, и считайте хотя бы какое-то время недостойным Вас в такой же мере, в какой я сам себя считаю… У меня такая скверная бумага и перо, что я сомневаюсь, сумеете ли Вы разобрать эти строки; впрочем, я не совсем уверен, хочу ли я этого. Но вот это я постараюсь написать как можно более разборчиво: не падайте духом, любимая моя, и не теряйте надежды на лучшие времена. Завтра в Лондон должен приехать доктор Гаррисон, и я надеюсь, что он по доброте своей еще раз вызволит меня отсюда и что я смогу вскоре расплатиться с ним. Да благословит и хранит Вас Господь, любимая моя, вот о чем молится
неизменно любящий, нежный и отныне
верный супруг Ваш
У. Бут».
