Ничто, пожалуй, не могло изумить Бута больше, нежели поведение доктора Гаррисона, когда тот устремился в погоню за стряпчим; он никак не мог приискать этому хоть какое-то объяснение. Довольно долго Бут пребывал в мучительном неведении, пока жена судебного пристава не пришла к нему и не осведомилась у него, уж не сумасшедший ли этот самый священник, и, сказать по правде, Бут едва ли мог убедительно отвести от доктора Гаррисона это обвинение.

В то время как он не знал, что и подумать, служанка пристава принесла ему записку от Робинсона; тот просил сделать ему одолжение и подняться к нему наверх. Бут незамедлительно выполнил его просьбу.

Когда они остались вдвоем и дверь была заперта снаружи на ключ (супруга пристава была особой крайне предусмотрительной и в отсутствие своего благоверного никогда не пренебрегала этой церемонией; не зря у нее всегда была наготове превосходная пословица: «Надежней запрешь, надежней возьмешь»), Робинсон, устремив на Бута пристальный взгляд, произнес:

– Вы, я полагаю, сударь, едва ли меня помните.

Бут ответил, что они как будто уже где-то раньше встречались, но где именно и когда, никак не припомнит.

– Само собой, сударь, – отозвался больной, – ведь это было такое местечко, что воспоминание о нем никому не может доставить удовольствие. Не изволите ли припомнить, как несколько недель тому назад[386] вы имели несчастье очутиться в одной из лондонских тюрем и там проиграли в карты незначительную сумму своему собрату по несчастью?

Этого намека оказалось достаточно, чтобы Бут сразу же узнал в говорящем своего старого знакомца Робинсона. Однако же его ответ был не слишком любезен:

– Я прекрасно вас теперь узнал, но только не мог себе представить, что вы когда-нибудь сами напомните мне об этом происшествии.

– Увы, сударь, – промолвил Робинсон, – то, что тогда произошло, было сущим пустяком в сравнении с тем злом, которое я причинил вам; но, если мне суждено будет прожить достаточно долго, я все это исправлю; и если раньше я был вашим злейшим врагом, то теперь стану одним из самых ваших лучших друзей.

Он только было начал свое признание, когда внизу донесся шум, едва ли не сравнимый с тем, что можно услышать подчас в Голландии, когда воды океана, прорвав плотину, с ревом сметают все на своем пути. Казалось, будто все люди, сколько их ни есть на свете, одновременно ринулись в этот дом.

Бут был человек не робкого десятка, но и ему понадобилось в этот момент призвать на помощь все свое самообладание. Что же касается бедняги Робинсона, которого всегда преследовало сознание вины, то он затрясся, как в лихорадке.

Первый, кто вбежал к ним в комнату, был доктор Гаррисон; увидя Бута, он тотчас кинулся к нему, обнял и воскликнул:

– Дитя мое, от всей души желаю вам счастья. Вашим страданиям пришел конец: Провидение, наконец-то, воздало вам по справедливости, как оно рано или поздно воздает всем людям. Сейчас вы все узнаете, а пока скажу лишь, что вашу свояченицу уличили в подлоге и все состояние принадлежит на самом деле вам.

Это известие привело Бута в такое изумление, что он едва нашелся с ответом; тем временем появился судья со своим клерком, а вслед за ними и констебль с арестованным, за которыми на лестнице столпилось столько людей, сколько могло уместиться.

После этого доктор обратился к Робинсону с просьбой вновь повторить в присутствии судьи свое прежнее признание, что тот с готовностью исполнил.

Пока клерк судьи записывал его показания, стряпчий то и дело порывался тотчас же послать за своим собственным клерком и выражал крайнее беспокойство по поводу того, что он оставил дома свои бумаги в полном беспорядке; тем самым он навел доктора Гаррисона на мысль, что если бы в доме стряпчего произвести сейчас обыск, то несомненно обнаружились бы какие-нибудь улики, проливающие свет на это дело; он обратился поэтому к судье с просьбой дать предписание о немедленном обыске в доме стряпчего.

Судья ответил, что у него нет на это права; вот если бы имелось какое-то основание подозревать, что там находятся украденные вещи, тогда другое дело.

– То есть как, сударь, – удивился священник, – выходит, вы можете дать предписание об обыске, если дело идет о какой-нибудь серебряной ложке, и не имеете такого права, если, как в данном случае, у человека похитили все его достояние?

– Постойте, сударь, – вмешался в разговор Робинсон, – мне кажется, я могу помочь вам в этом деле: готов поклясться, что некоторые документы, подтверждающие право владения, вы найдете как раз у Мерфи, и я уверен, что они были украдены у законного наследника.

Однако судья все еще колебался. Он заявил, что документы скорее попахивают недвижимостью, а посему их похищение нельзя считать тяжелым преступлением.[387] Вот если бы их похитили в коробке, например, тогда похищение коробки можно было бы считать тяжелым преступлением.

– Попахивают недвижимостью! Попахивают недвижимостью! – воскликнул священник. – Первый раз слышу такую невразумительную чепуху. Как можно допускать такое постыдное ребячество, когда речь идет о жизни и достоянии людей?

– Что ж, сударь, – вмешался Робинсон, – в таком случае я наверняка помогу спровадить мистера Мерфи в тюрьму, потому что видел у него серебряный кубок, который принадлежит вот этому джентльмену (тут Робинсон показал на Бута), и пусть он теперь докажет, если сумеет, как этот кубок к нему попал, если он его не украл.

– Вот теперь у меня есть основание для обыска, – воскликнул судья с явным удовольствием. – Вот теперь совсем другое дело, и, если вы под присягой подтвердите свое обвинение, я тотчас выпишу ордер на обыск в его доме.

– А я пойду, чтобы самолично удостовериться в его исполнении, – присовокупил доктор Гаррисон, ибо держался убеждения, что ни один человек не может унизить себя поступком, который может содействовать защите невинного или спровадить на виселицу мошенника.

Показания были подтверждены под присягой, распоряжение об обыске подписано, и констебль, сопровождаемый доктором Гаррисоном, отправился его выполнять.

Клерк судьи продолжал между тем записывать показания Робинсона и кончил запись как раз тогда, когда возвратился доктор Гаррисон и с необычайно радостным видом объявил, что теперь у него имеются достаточно веские доказательства преступления. Ему действительно удалось отыскать несколько писем мисс Гаррис, отправленных ею в ответ на неоднократные денежные вымогательства стряпчего за сохранение им тайны; письма эти полностью изобличали соучастников преступления.

Далее судья спросил стряпчего, желает ли он что-нибудь сказать и какие доводы может привести в свое оправдание.

– Я, сударь, не собираюсь здесь перед вами оправдываться, – весьма самоуверенным тоном заявил стряпчий. – Ведь это будет все равно бесполезно; я прекрасно знаю, что у вас теперь нет ни возможности, ни желания отпустить меня. Скажу лишь одно: я решительно ни в чем не повинен и нисколько не сомневаюсь, что это будет к полному удовлетворению суда доказано во время слушания моего дела.

Затем перешли к принятым в таких случаях предварительным юридическим формальностям – обязали истца явиться на судебное разбирательство и прочее, после чего стряпчий под одобрительные возгласы толпы был отправлен в Ньюгейт.

Как только Мерфи увели и в доме пристава установилось относительное спокойствие, судья сердечно поздравил Бута, который, насколько позволяло охватившее его радостное возбуждение, высказал в ответ благодарность и ему, и доктору. Все они уже собирались было покинуть арестный дом, когда мистер Бондем сказал, обратясь к Буту:

– Позвольте, сударь, вы, кажется, совсем запамятовали об одном… ведь вы же еще не нашли за себя поручителя.

Слова эти отчасти омрачили радость Бута, поскольку приходивший с этой целью приятель Мерфи успел уже скрыться, но как только судья узнал, в чем дело, он тотчас изъявил готовность быть вторым поручителем и разрешил тем самым возникшее было затруднение.