Амелия питала совсем иные опасения, и она было заподозрила, что муж догадался о них, поэтому она несказанно обрадовалась, увидя, что он идет по ложному следу. Она решила поэтому укрепить заблуждение Бута и признала его догадку справедливой; но, прибавила она, удовольствие, которое ей доставит мысль, что она уступила желанию мужа, с лихвой возместит какие угодно огорчения, и тут же, торопясь завершить этот разговор, объявила ему о своем согласии.

В действительности же бедной Амелии предстояло теперь самое тягостное испытание, ибо она считала необходимым во что бы то ни стало скрыть от мужа подозрения, возникшие у нее насчет полковника. Ведь она достаточно хорошо знала нрав Бута, равно как и нрав его друга или скорее врага (на языке, принятом в свете, эти слова часто являются синонимами), поэтому у нее были самые веские основания опасаться рокового исхода в случае, если бы и у ее мужа возникли по поводу Джеймса те же мысли, которые неотступно преследовали ее и не давали покоя.

И так как Амелия знала, что малейшая с ее стороны нелюбезность или малейшая сдержанность по отношению к Джеймсу, который столь явным образом оказывал Буту и ей величайшие услуги, могут навести мужа именно на такие мысли, она очутилась перед самым ужасным выбором, какой только может возникнуть перед добродетельной женщиной, поскольку ее вынужденная любезность может иногда дать немалые преимущества отъявленному волоките, а нередко принести ему и наивысший триумф.

Одним словом, ради того, чтобы у ее мужа не возникло и тени подозрения, Амелия вынуждена была вести себя так, что это могло, она отдавала себе отчет, поощрить домогательства полковника, – положение, требующее, возможно, не меньше благоразумия и такта, нежели любое другое, в котором могут проявиться героические свойства женского характера.

На следующий день Бут и его жена встретились со священником на званом обеде у полковника Джеймса, где присутствовал также и полковник Бат.

В продолжении всего обеда, или, вернее, до того момента, как дамы встали из-за стола, ничего примечательного не произошло. Однако все это время полковник вел себя так, что Амелия, прекрасно понимавшая все оттенки его слов, испытывала чувство неловкости, хотя эти оттенки были слишком тонкими и неуловимыми, чтобы их мог подметить кто-либо еще из присутствующих.

Когда дамы удалились, а это произошло, как только Амелии удалось уговорить миссис Джеймс перейти в гостиную, полковник Бат, достаточно оживившийся после выпитого за обедом шампанского, принялся выставлять напоказ свое благородство.

– Послушайте, юный джентльмен, – обратился он к Буту, – мой зять рассказал мне, что какие-то негодяи позволили себе недавно бесцеремонно с вами обойтись; я, конечно, не сомневаюсь, что вы с ними сполна за это разочтетесь.

Бут ответил, что не понимает, о чем идет речь.

– Что ж, мне придется в таком случае высказаться без обиняков, – воскликнул полковник. – Я слыхал, что вы были под арестом; полагаю, вам известно, какого рода удовлетворение должен в таком случае потребовать человек чести.

– Прошу вас, сударь, – заметил священник, – не следует больше упоминать об этом. Я убежден, что капитану не потребуется давать кому бы то ни было удовлетворения, пока он способен его дать.

– Я что-то не пойму, сударь, – насторожился полковник, – что вы подразумеваете под словом «способен»?

Священник ответил, что этот вопрос слишком деликатного свойства, чтобы его следовало далее обсуждать.

– Дайте мне руку, – вскричал полковник, – теперь я вижу, что вы человек чести, хотя и носите рясу. Это и в самом деле, как вы сказали, вопрос деликатного свойства. Что и говорить, нет ничего деликатнее чести мужчины. Лопни моя печенка, если бы какой-нибудь человек… я хотел сказать, какой-нибудь джентльмен… посмел меня арестовать, вы можете не сомневаться – я перерезал бы ему глотку, – это так же верно, как…

– Позвольте, сударь, – сказал священник, – вы, стало быть, возместили бы одно нарушение закона другим, еще более тяжким, уплатили бы свои долги, совершив убийство?

– Причем тут закон, если спор идет между джентльменами? У человека чести закон пребывает там, где висит его шпага. И разве месть в ответ на оскорбление позволяет считать джентльмена повинным в убийстве? и можно ли нанести более тяжкое оскорбление мужчине, нежели подвергнув его аресту? Я убежден, что тот, кто позволяет себя арестовать, способен снести и пощечину.

При этих словах полковник напустил на себя чрезвычайно свирепый вид, а священник воззрился на него, изумленный таким умозаключением; но тут Бут, хорошо знавший, что оспаривать излюбленную причуду полковника бесполезно, стал исподволь превращать дело в шутку: незаметно подмигнув священнику, он заявил, что, без сомнения, бывают случаи, когда за подобное оскорбление следует непременно отомстить, однако бывает и так, что никакая месть невозможна.

– Ну, взять, например, такой случай, когда мужчину подвергли аресту из-за женщины.

– По-моему, и без того ясно, что я не имел в виду такой случай, – воскликнул полковник, – и вы прекрасно это понимаете.

– Чтобы одним разом положить конец нашему спору, – сказал священник, – должен вас уведомить, сударь, что джентльмен был арестован на основании именно моего иска.

– И вы себе такое позволили, сударь? – возмутился полковник. – Что же, мне нечего тогда больше добавить. Что женщины, что церковнослужители – одного поля ягода. На долгополых господ законы чести не распространяются.

– Вот уж никак не могу вас поблагодарить за такое исключение, сударь, – откликнулся священник, – и если честь и дуэлянтство[250] это, судя по вашим словам, для вас понятия тождественные, то я полагаю, что есть священнослужители, которые, защищая свою веру, родину или друзей, – а это, за исключением прямой самозащиты, единственный оправданный повод для того, чтобы обнажить оружие, – способны драться столь же храбро, как и вы, полковник, и притом не получая за это жалованья.

– Вы, сударь, принадлежите к привилегированному сословию, – произнес полковник с чувством собственного достоинства, – а посему я позволяю вам говорить все, что вам заблагорассудится. Я почитаю ваш сан, и вы никоим образом не можете меня оскорбить.

– А я и не собираюсь вас оскорблять, полковник, – отозвался священник, – но вижу, что наше сословие чрезвычайно вам обязано, поскольку вы признаетесь в таком глубоком уважении к нам и при этом нисколько не почитаете нашего Учителя.

– Какого еще Учителя, сударь? – осведомился полковник.

– Того самого, – ответил священник, – который ясно запретил перерезать людям глотки, к чему вы обнаруживаете столь сильную склонность.

– Ох, ваш покорный слуга, сударь, – ответствовал полковник, – теперь я вижу, куда вы клоните, однако вам не удастся меня убедить, будто религия требует, чтобы я был трусом.

– Я не меньше вас ненавижу и презираю это слово, – воскликнул священник, – однако у вас, полковник, ложное представление о трусости. Кем же были в таком случае все греки и римляне; неужели все они были трусами? А между тем доводилось ли вам когда-нибудь слышать, чтобы у них было распространено то бессмысленное убийство, которое мы называем дуэлью.

– Разумеется, доводилось, и не раз, – подтвердил полковник. – О чем же тогда еще идет речь в Гомере мистера Поупа, как не о дуэлях? Разве этот, как там его имя, ну, словом, один из Агамемнонов[251] – не дрался с этим жалким негодяем Парисом? А Диомед… с этим… как там его зовут? И Гектор с… опять забыл его имя, ну, одним словом, с закадычным другом Ахилла;[252] а потом и с самим Ахиллом тоже? Да что там, возьмите Драйденова Вергилия,[253] ведь там почти нет ничего другого кроме драк?