Как верно замечено весьма умным человеком, самое обычное проявление мудрости в этом мире состоит в том, чтобы из двух зол выбрать меньшее. Читатель поэтому может не сомневаться, что мистер Мерфи подчинился выбору, предложенному ему добросердечным собратом, и принял условия, на которых ему было обещано сохранение тайны.

Во время этих событий доктор находился за границей, а посему за исключением отъезда Мерфи все прочее оставалось не только для него, но и для всего города, кроме, разумеется, вышеупомянутого собрата, и по сей день неизвестным.

По возвращении доктор, услыхав, что мистер Мерфи уехал, стал прибегать в своих делах к услугам другого стряпчего; однако все еще использовал этого Мерфи в качестве своего доверенного лица в Лондоне, отчасти, возможно, из доброго к нему расположения миссис Гаррис, поскольку мистер Мерфи был женат на ее служанке и притом особенно любимой; поэтому нет ничего удивительного в том, что она, ничего не ведая о рассказанной нами истории и о поведении Мерфи в Лондоне, продолжала оказывать ему покровительство. Читателю, я полагаю, не покажется странным, что доктор, который виделся с этим человеком после его переезда в Лондон всего только трижды и притом лишь по делу, пребывал в таком же неведении относительно его жизни и характера, как неизвестен любому человеку нрав кучера, везущего его в наемной карете. Подобное неведение ничуть не бросает тени на доброе имя и не ставит под сомнение проницательность доктора, который при описанных обстоятельствах пользовался услугами Мерфи; с тем же успехом везущий его по Лондону кучер мог оказаться вором или убийцей.

В предыдущей главе мы расстались с доктором в тот момент, когда он пришел навестить раненого, к которому обратился со словами живейшего участия:

– Мне очень жаль, мой друг, видеть вас в таком положении, и я от души готов утешить вас и помочь, насколько это в моих силах.

– Сердечно благодарю вас за сочувствие, доктор, – ответил арестант. – Я, конечно, не осмелился бы послать за вами, если бы не был наслышан о вашей доброте; ведь я, хотя вы, судя по всему, совсем меня не знаете, много лет жил в том же городе, где у вас был дом; мое имя Робинсон. Я писал всякие бумаги для тамошних стряпчих и в свое время имел дело и с вашими.

– Признаться, я что-то не припоминаю ни вас, ни вашего имени, – сказал доктор, – но подумайте лучше, мой друг, о том, как драгоценен для вас каждый миг: вам лучше, насколько я понимаю, вознести свои молитвы Всевышнему, перед которым вам вскоре предстоит предстать. Но прежде позвольте мне просить вас откровенно покаяться во всех своих прегрешениях.

– Ах, доктор, – воскликнул несчастный, – скажите, Бога ради, что вы думаете о предсмертном раскаянии?

– Если это раскаяние искреннее, – проговорил доктор Гаррисон, – то, надеюсь, что благодаря милосердию и справедливому воздаянию нашего всемогущего и кроткого Заступника, оно никогда не будет слишком поздним.

– Но не считаете ли вы, сударь, – продолжал умирающий, – что дабы получить прощение какого-нибудь совершенного нами тяжкого греха, причинившего вред нашему ближнему, необходимо, насколько это от нас зависит, возместить по мере сил ущерб, нанесенный потерпевшему и исправить, если это возможно, содеянное нами зло?

– Без всякого сомнения, – подтвердил доктор, – в противном случае наше мнимое раскаяние будет отвратительным притворством и бесстыдной попыткой обмануть и ввести в заблуждение самого Создателя.

– Вот и я держусь такого же мнения, – воскликнул кающийся грешник, – и кроме того, мне кажется, что не иначе как сам великий наш Творец подсказал мне эту мысль о раскаянии и ниспослал мне такую возможность: вчера со мной случилось одно происшествие, в котором, судя по последствиям, я ясно вижу теперь руку Провидения. Дело в том, сударь, что вчера, должен вам признаться, я пошел к процентщику заложить последние свои пожитки, которые, кроме тех обносков, которые вы видите на мне, и составляют все мое достояние. И вот в то самое время, когда я был у него, молодая дама пришла оставить под заклад свой портрет. Она пробыла там всего каких-нибудь три минуты и очень старалась, чтобы ее не узнали; она так низко надвинула на лицо капюшон, что я не успел ее разглядеть. Когда она ушла, процентщик, взяв в руки портрет, воскликнул: «Клянусь честью, такого хорошенького личика я не видывал за всю свою жизнь!» Я попросил его дать мне поглядеть на портрет… и лишь только я на него взглянул, как меня поразило необычайное его сходство с миссис Бут: сомнения быть не могло.

– Миссис Бут! Какая миссис Бут? – вскричал доктор.

– Жена капитана Бута, того самого капитана, который сейчас здесь внизу.

– Неужели! – в крайнем возбуждении воскликнул доктор.

– Запаситесь терпением, – ответил кающийся, – и вы сейчас все узнаете. Я не сумел скрыть некоторого удивления и спросил процентщика, как зовут эту даму. Он сказал, что ее имя ему не известно, но что эта несчастная, видимо, совсем разорена, так как всего лишь днем ранее заложила у него всю свою одежду. Совесть моя проснулась – мне вдруг вспомнилось, что и я приложил руку к разорению этой женщины. Неожиданное потрясение было настолько сильным, что, если бы процентщик не дал мне глотнуть спиртного, я бы, наверно, тут же упал без сознания.

– Вы приложили руку к ее разорению? Каким образом? – изумился доктор. – Расскажите, прошу вас, мне не терпится об этом узнать.

– Я постараюсь рассказать обо всем возможно скорее, насколько это сейчас в моих силах, – ответил больной. – Добрейший доктор, вы, конечно, знаете, что у миссис Гаррис, которая жила в нашем городе, было две дочери, вот эта самая миссис Бут и еще одна. Так вот, сударь, эта вторая дочь так или иначе чем-то, видимо, досадила матери незадолго до ее смерти, вследствие чего та в завещании отказала все свое состояние, кроме одной тысячи фунтов, миссис Бут; что и было засвидетельствовано мистером Мерфи, мной и еще одним человеком, теперь уже умершим. Вскоре после этого миссис Гаррис неожиданно умерла, и тогда ее вторая дочь сговорилась с мистером Мерфи составить новое завещание, по которому миссис Бут полагалось всего только десять фунтов, а все остальное должно было перейти ей. Это завещание мистер Мерфи, я и тот самый третий человек тоже скрепили своими подписями.

– Боже милосердный, как неисповедимы пути провидения! – воскликнул доктор. – Вы говорите, что это сделал Мерфи?

– Именно он, сударь, – подтвердил Робинсон. – Ведь другого такого мошенника не сыскать в целом свете.

– Прошу вас, сударь, продолжайте, – воскликнул доктор.

– За эту услугу, сударь, – продолжал Робинсон, – я и этот самый третий человек, некий Картер, получили по двести фунтов каждый. А уж какое вознаграждение получил сам Мерфи, мне неизвестно. Картер вскоре после этого умер, а мне с тех пор удалось, угрожая разоблачением, получить еще несколько раз деньги, всего около ста фунтов. Все это, сударь, истинная правда, которую я готов подтвердить под присягой, если Господу будет угодно продлить мою жизнь.

– Будем надеяться, что так оно и будет, – воскликнул доктор, – однако во избежание случайностей необходимо принять какие-то меры предосторожности. Я сейчас же пошлю к адвокату, чтобы узнать, как можно удостоверить ваши показания. Вот только кого бы мне послать? Постойте-ка… пожалуй, вот кого… да, но ведь я не знаю, где его дом или контора. Что ж, пойду в таком случае сам… да, но ведь я могу понадобиться здесь?

В то время как доктор Гаррисон пребывал в чрезвычайном волнении, явился лекарь. Доктор все еще оставался в нерешительности, пока длился осмотр больного, а затем попросил врача сказать ему откровенно, считает ли тот, что раненому грозит скорая кончина?

– Я не понимаю, – ответил лекарь, – что вы имеете в виду под словом – скорая? Да он может прожить еще несколько дней, а то и вовсе выздороветь.