При этих словах супруги обменялись друг с другом такими взглядами, что случись при этом быть человеку понимающему, жеманство миссис Джеймс показалось бы ему в высшей степени жалким и заслуживающим скорее сочувствия. Да и вид у нее был при этом довольно-таки глуповатый.

Уступив все же горячим настояниям своего мужа, Амелия переоделась, чтобы поехать вместе со своей приятельницей, однако проведала прежде своих детей, которых не раз нежно расцеловала, и только после этого, препоручив их заботам миссис Аткинсон, вместе с мужем отправилась в карете миссис Джеймс на утренний раут, посещение которого не доставило бы удовольствия лишь немногим из моих читателей, обладающих утонченным вкусом.

Обе дамы и Бут вошли в помещение, заполненное карточными столами, наподобие комнат в Бате и Тенбридже.[264] Миссис Джеймс тотчас представила своих друзей леди Бетти, встретившей их весьма любезно и сразу же усадившей Бута и миссис Джеймс за партию в вист; что же касается Амелии, то она упорно отказывалась принять в игре участие, и поскольку партию можно было составить и без нее, ей было дозволено просто посидеть рядом.

И как раз в этот момент кто бы вы думали появился, как не тот самый благородный лорд, коего мы уже не раз имели случай почтительно упоминать в нашей истории? Он направился прямо к Амелии и заговорил с ней таким исполненным уверенности тоном, словно не имел ни малейшего представления о том, что может быть ей почему-либо неприятен, хотя читатель едва ли способен предположить, будто миссис Эллисон что-нибудь скрыла от него.

Амелия, однако была не столь забывчива. Она очень холодно поклонилась вошедшему, едва снизошла до ответа на все его любезности и воспользовалась первой же возможностью, чтобы отодвинуть свое кресло, а потом и вовсе отойти подальше.

Одним словом, она вела себя так, что милорд ясно понял бесполезность каких бы то ни было дальнейших домогательств. Вместо того, чтобы последовать за ней, он предпочел поэтому вступить в беседу с другой дамой, хотя все же не мог удержаться и то и дело поглядывал в сторону Амелии.

Фортуна, которая, судя по всему, и вообще-то не была чересчур расположена к Буту, не выказала ему особых знаков своей милости и за картами. Он проиграл два полных роббера, что обошлось ему в пять гиней, после чего Амелия, обеспокоенная к тому же присутствием лорда, шепотом попросила его возвратиться домой, на что он тут же ответил согласием.

Что касается Бута, то с ним, я полагаю, ничего примечательного здесь больше не произошло, если не считать возобновления знакомства с одним офицером, которого он знал еще в дни своей службы за границей и который оказался в числе тех, кто составил ему партию в вист.

Этого джентльмена, с которым читатель в дальнейшем познакомится поближе, звали Трент. Он служил прежде в том же полку, что и Бут, и они были в те времена довольно друг с другом близки. Капитан Трент выразил необычайную радость по поводу встречи со своим собратом офицером, и оба они обещали друг другу обменяться визитами.

События, происшедшие накануне ночью и утром, совершенно выбили Амелию из колеи, и в суете, вызванной поспешным отъездом вместе с миссис Джеймс, она совсем забыла о том, что условилась накануне встретиться с доктором Гаррисоном. Когда по возвращении домой служанка рассказала ей о посещении доктора и о том, как он рассердился, не застав хозяйку, она была крайне этим смущена и попросила мужа пойти к священнику и попросить у него извинения.

Но дабы читатель не почувствовал такой же досады на священника, какую он сам позволил себе выразить по отношению к Амелии, мы считаем необходимым дать на сей счет некоторые разъяснения. Так вот, на самом деле ему и в голову не пришло хоть сколько-нибудь рассердиться на Амелию. Напротив, когда девочка служанка ответила ему, что хозяйки нет дома, священник чрезвычайно добродушно промолвил:

– Как нет дома? Скажи тогда своей хозяйке, что она легкомысленная вертихвостка и что я больше не приду к ней, пока она сама за мной не пришлет.

И вот эту-то фразу несмышленая девчонка, превратно поняв одни слова и наполовину забыв остальные, истолковала по-своему: священник будто бы вышел из себя, произнес несколько нехороших слов и объявил, что никогда больше не увидится с Амелией.

Придя к доктору Гаррисону, Бут застал у него гостя – его приятеля священника, явившегося вместе с сыном, лишь недавно принявшим духовный сан; их-то обоих доктору и пришлось на время оставить, чтобы повидать Амелию в условленное время.

После сделанного нами в конце предыдущей главы пояснения нет никакой необходимости подробно останавливаться на извинениях, принесенных Бутом, или на том, как в свойственной ему манере ответил на них доктор.

– Ваша жена, – заявил он, – тщеславная плутовка, если думает, что достойна моего гнева; однако скажите ей: я и сам достаточно тщеславен, а посему считаю, что для моего гнева необходим куда более значительный повод. И все-таки передайте ей, что я намерен наказать ее за легкомыслие, ибо решил, в том случае, если вы уедете за границу, увезти ее с собой в деревню, там я заставлю ее нести покаяние до самого вашего возвращения.

– Дорогой сударь, – сказал Бут, – если вы говорите это всерьез, я, право, не знаю как и благодарить вас.

– Можете мне поверить, шутить я отнюдь не расположен, – воскликнул священник, – но благодарить меня вовсе незачем, тем более, если вы не знаете как.

– Сударь, – спросил Бут, – а не проявлю ли я тем самым неуважение к пригласившему нас полковнику? Ведь вы знаете, сколь многим я ему обязан.

– Не говорите мне о полковнике, – запротестовал священник, – прежде всего подобает служить церкви. Кроме того, сударь, у меня есть преимущество в правах и по отношению к вам самим: ведь не кто иной, как вы, похитили у меня мою маленькую овечку, ибо ее первой любовью был именно я.

– Что ж, сударь, – отвечал Бут, – если уж мне суждено такое несчастье, что я вынужден буду ее на кого-нибудь оставить, пусть тогда Амелия сама решает; впрочем, нетрудно будет, я думаю, предугадать, на кого падет ее выбор, поскольку из всех мужчин, после мужа, никто не пользуется у нее такой благосклонностью, как доктор Гаррисон.

– Если вы так считаете, – воскликнул доктор, – тогда ведите ее сюда пообедать с нами; как бы там ни было, а я настолько примерный христианин, что люблю тех, кто любит меня… Старый друг, я покажу вам мою дочь, потому что действительно ею горжусь… а вы, капитан Бут, если пожелаете, можете заодно прихватить с собой и моих внуков.

Произнеся в ответ несколько благодарственных слов, Бут ушел, чтобы выполнить пожелание священника. Как только он удалился, пожилой джентльмен спросил у доктора:

– Дорогой друг, откуда это у вас, скажите на милость, взялась дочь? Ведь вы, насколько мне известно, никогда не были женаты?

– И что из того? – откликнулся доктор. – Слыхали ли вы, к примеру, чтобы папа римский был женат? А ведь у некоторых из пап, я полагаю, были, тем не менее, сыновья и дочери; надеюсь, однако, что присутствующий здесь молодой джентльмен все же отпустит мне сей грех, не налагая на меня епитимью.

– У меня еще нет такой власти, – ответил молодой церковнослужитель, – ведь я рукоположен еще только в дьяконы.

– Ах, вон оно что, – воскликнул доктор Гаррисон, – ну что ж, в таком случае я отпущу себе этот грех сам. Да будет вам, дорогой друг, известно, что эта молодая женщина была дочерью моей соседки, которая уже умерла; надеюсь, Господь простил ей ее прегрешения, потому что она была очень виновата перед своим ребенком. Ее отец был моим близким знакомым и другом; более достойного человека на свете, мне кажется, еще не бывало. Он умер неожиданно, оставя детей малолетними, и, возможно, лишь неожиданность его кончины была причиной того, что он не вверил их моему попечению. И все же я сам взял в какой-то мере эту заботу на себя, в особенности о той, которую я называю своей дочерью. И то сказать, по мере того как она подрастала, в ней обнаруживалось столько прекрасных свойств души, что не надо было вспоминать о достоинствах ее отца, дабы проникнуться расположением к ней. Поэтому, когда я говорю, что не знаю существа прекраснее ее, то лишь воздаю ей должное, не более того. У нее ласковый нрав, благородная душа и открытое сердце… одним словом, характер у нее истинно христианский. Я могу с полным основанием называть ее божьей избранницей, чуждой какого бы то ни было вероломства.[265]