– Называйте это, как вам угодно, – ответила миссис Аткинсон, – но я говорю так из любви к вам и из боязни, что вам грозит опасность. Вы ведь сами знаете пословицу: обжегшись на молоке, дуешь на воду; а если у такого обжегшегося хоть сколько-нибудь доброе сердце, он будет страшиться не только за себя, но и за других, чтобы и они не обожглись. Так вот, если вы позволите мне сказать откровенно, я считаю, что в доме полковника вы не будете в безопасности.

– Я не могу считать ваши опасения неискренними, – ответила Амелия, – и должна быть вам благодарна за них, но я убеждена, что вы совершенно заблуждаетесь. Я считаю полковника Джеймса самым великодушным и лучшим из людей. Он был другом и притом прекрасным другом моего мужа еще задолго до моего знакомства с полковником и оказал мистеру Буту тысячу добрых услуг. А что вы скажете, например, о его вчерашнем поведении?

– Мне бы хотелось, – воскликнула миссис Аткинсон, – чтобы его сегодняшнее поведение было таким же как вчера. Я прекрасно отдаю себе отчет в том, что берусь сейчас за самую неприятную но, однако же, и самую необходимую из всех дружеских обязанностей. А посему считаю своим долгом рассказать вам о разговоре, имевшем место не далее как сегодня утром между полковником и мистером Аткинсоном, ибо хотя это причинит вам боль, но вы должны по многим причинам знать об этом.

И тут она рассказала все, о чем мы повествовали в предшествующей главе и о чем она сама узнала от сержанта в то время, когда Амелия принимала миссис Джеймс. И точно так же как сержант, излагая ей суть сказанного полковником, несколько сгустил краски, так и она в свой черед чуть подправила услышанное ею от сержанта. Никто из этих славных людей, возможно, не хотел преувеличивать какие бы то ни было обстоятельства, но таково уж, мне кажется, неизбежное следствие всех сообщений. Можно, конечно, предположить, что миссис Аткинсон вряд ли была склонна рассматривать все касающееся полковника Джеймса в самом благоприятном свете, поскольку сержант, руководствуясь больше честностью, нежели благоразумием, намекнул жене, что полковник отзывался о ней не слишком любезно и назвал ее противной и пронырливой…; насчет притворно-скромной с… дочери сержант, правда, предпочел умолчать, поскольку это, возможно, уже свыше того, что может снести любой Иов[242] в юбке. Сержант, однако же, постарался возместить эти выражения некоторыми другими, тоже не слишком приятными для женского уха.

Во всяком случае Амелия заключила из слов миссис Аткинсон, что полковник в беседе с сержантом чрезвычайно оскорбительно отозвался о Буте и наотрез отказался быть за него поручителем. Выслушав этот рассказ, Амелия сделалась бледна и неподвижна, как статуя. В конце концов она воскликнула:

– Если это правда, то и я, и моя семья, все мы погибли! Тогда у нас не осталось больше ни утешения, ни надежды, ни друга. Я не могу не верить вам. Я знаю, вы не стали бы меня обманывать. Да и в самом деле, зачем бы вам вводить меня в заблуждение? Но что же тогда могло послужить причиной такой перемены со вчерашнего вечера? Что я такого сказала или сделала, что могло оскорбить полковника?

– Ах, мне кажется, вы скорее сказали и сделали слишком много такого, что могло доставить ему удовольствие, – ответила миссис Аткинсон. – И между прочим он нисколько на вас не в обиде. Напротив того, о вас он говорил одни только любезности.

– Но в чем же мог тогда провиниться перед ним мой любимый? – спросила Амелия. – Ведь со вчерашнего вечера он с полковником даже и не виделся. Не иначе как какой-нибудь негодяй настроил его против моего мужа; мистер Бут уже однажды подозревал, что кто-то его оговорил. Какой-нибудь безжалостный мерзавец наклеветал на него!

– Вы уж простите меня, дорогая сударыня, – сказала миссис Аткинсон, – но я думаю, что человек, повредивший капитану в глазах его друга, – это самое достойное и прелестное создание… да, да, не удивляйтесь; человек, которого я имею в виду, это вы сами; ах, в любом другом деле вы, я уверена, не были бы столь недогадливы, но в этом случае благодарность, скромность, смирение, все ваши добродетели лишают вас проницательности,

как сказано у Вергилия. Да чего же еще на свете он может более желать, как не того, чтобы вы жили у него в доме, в то время как ваш муж будет под арестом в другом? И все, что он говорил и делал вчера, и (что убеждает меня еще больше, нежели и то, и другое) все, что вчера вечером выражали его взгляды, очень согласуется с этими его желаниями.

– Милосердный Боже, – воскликнула Амелия, – от ваших слов у меня кровь стынет в жилах! Одна мысль об этом повергает меня в смертельный ужас; я не в силах, не должна, я не стану думать об этом. Но ведь это пока не более, чем убеждение. Упаси Бог, чтобы я укрепилась в этом убеждении! Неужто он в самом деле оскорбил моего мужа? Возможно ли? Оскорбить бедного, несчастного, многострадального человека; притесняемого, разоренного, отторгнутого от своих детей, от своей несчастной жены; самого честного, достойного, благородного, нежного, любящего, самого лучшего…

И тут она предалась своему горю с таким отчаянием, какое невозможно описать.

В то время как миссис Аткинсон делала все, что в ее силах, пытаясь успокоить Амелию, раздался неистовый стук в дверь и в комнату поспешно вбежал сержант, доставивший Амелии снадобье, от которого она тотчас почувствовала себя лучше. Какого рода было это снадобье, мы в надлежащее время уведомим читателя, а до тех пор ему придется умерить свое любопытство; что же касается джентльменов – завсегдатаев Уайта, то им тем самым предоставляется возможность держать пари – были ли это пилюли от Уорда[244] или порошок доктора Джеймса.[245]

Но прежде чем завершить эту главу и возвратиться в дом судебного пристава, мы считаем себя обязанным по мере сил отвести от нашей героини обвинения в недостаточной сообразительности, которые кое-кто из наших проницательных читателей может взвести на нее с куда большей строгостью, нежели это сделала миссис Аткинсон.

Я почитаю поэтому своим долгом уведомить всех таких читателей, что если невинность может нередко проглядеть расставленную ей западню и угодить в нее, тогда как порок ее предвидит и обходит, то это происходит вовсе не потому, что первая более слепа. Истина заключается в том, что для порока почти невозможно не обнаружить все расставленные на его пути ловушки по той простой причине, что он сам только тем и занят, что рыскает по всем углам, дабы расставить эти ловушки для других. Между тем невинность, которая ни о чем таком и не помышляет, шествует по жизни бесстрашно и беззаботно, а посему может запросто попасть в расставленные для нее силки. То есть, говоря откровенно, без иносказаний и словесных ухищрений, невинность частенько обманывают не по недостатку у нее благоразумия, а по недостатку подозрительности. Опять-таки, мы часто дивимся глупости одураченного, в то время как нам следовало бы скорее изумляться поразительной порочности предателя. Одним словом, многие невинные люди обязаны своей гибелью только тому единственному обстоятельству, что степень подлости, с которой им пришлось столкнуться, представляется просто невероятной любому человеку, если он сам не подлец.

Бут, вдоволь насладившийся обществом сочинителя, предпочел на следующий день скоротать время с каким-нибудь другим собеседником. Да и сочинитель не слишком жаждал продолжить вчерашний разговор, ибо, не питая более надежд выудить что-нибудь из кармана Бута, он не менее ясно понимал, что этот диалог не сулит особой поживы его тщеславию; дело в том, что хотя этот человечишко не отличался ни добродетелью, ни умом, ни образованностью, ни происхождением, однако тщеславия у него было хоть отбавляй. Эта страсть была в нем так сильна и делала его настолько слепым к собственным недостаткам, что тот, кто не льстил ему или не давал ему денег, вызывал у него ненависть. Одним словом, он притязал на довольно странную привилегию: либо вымогать у всех своих знакомых похвалы, либо выуживать из их карманов пенсы, весьма щедро расплачиваясь льстивыми панегириками.