Не стану, дорогая сударыня, утомлять вас новым описанием нашей горести, а лишь поделюсь с вами двумя наблюдениями, которые я сделала тогда, размышляя о двух постигших меня утратах. Первое из них заключается в том, что душа, испытавшая однажды жестокий удар, как это случилось со мной, утрачивает прежнюю восприимчивость ко всякому горю и никогда уже больше неспособна испытывать такую же боль. Второе же наблюдение состоит вот в чем: стрелы судьбы, как и всякие другие удары, тем для нас болезненнее, чем более внезапно они на нас обрушиваются; когда же они приближаются к нам постепенно и мы заранее их предвидим, они неспособны нанести нам глубокие раны.
В справедливости этих мыслей я убедилась, наблюдая не только за собой, но и за поведением моего отца, которому его философия именно во время этого второго несчастья помогла вполне справиться со своим горем.
Вся наша семья состояла теперь из двух человек, и отец, естественно, чрезвычайно ко мне привязался, словно весь запас нежности, который он прежде делил между нами, отныне он расточал мне одной. Об этом свидетельствовали, в частности, и слова, с которыми он постоянно обращался ко мне, называя меня своей единственной привязанностью, своей отрадой, всем своим достоянием. Он вверил моим заботам весь дом, нарек меня своей маленькой домоправительницей, и я гордилась тогда этим званием не меньше, нежели какой-нибудь министр гордится своими титулами. Однако при всем усердии, с которым я выполняла домашние обязанности, я не пренебрегала и учебными занятиями, – и вскоре добилась таких успехов, что вполне свободно владела латынью и достаточно продвинулась в изучении древнегреческого. Помнится, сударыня, я уже говорила вам, что образование было главным наследством, полученным мной от отца, который сделался моим наставником с самого моего младенчества.
Любовь этого добрейшего человека в конце концов стерла из моей памяти воспоминания о перенесенных утратах, и в течение двух лет я жила, не ведая никаких тревог; думаю, что могу считать это время по-настоящему счастливым.
Мне как раз исполнилось восемнадцать лет, когда, благодаря удачному стечению обстоятельств, мы с отцом переехали из графства Эссекс в Гемпшир,[203] где отец при содействии старого школьного приятеля получил приход, приносивший ему доход вдвое больше прежнего.
Предшественник отца в этом новом приходе умер, находясь в стесненных материальных обстоятельствах, и оставил вдову с двумя маленькими детьми на руках. Мой отец, который хотя и знал счет деньгам, был человеком щедрой души, купил всю мебель в доме священника по очень высокой цене: кое-какие приобретения и в самом деле оказались необходимыми: наше скромное жилище в Эссексе было обставлено удобно и со вкусом, однако, учитывая размеры дома, в котором отцу предстояло жить, старых вещей было явно недостаточно.
Истинной же причиной этой покупки было, я убеждена, единственно великодушие отца, о чем свидетельствовала и уплаченная им цена. Более того, из сострадания к вдове покойного священника, отец отвел ей и ее детям комнаты, которыми, как он сказал, она может распоряжаться как угодно и жить в них, сколько ей заблагорассудится.
Поскольку эта вдова была еще совсем молоденькая и, по общему мнению, довольно-таки недурна собой (хотя, по правде говоря, я была на сей счет другого мнения: она слегка косила), вы можете умозаключить, будто мой отец действовал отнюдь не из столь благородных побуждений, как я старалась это изобразить. Тут я обязана отдать ему должное, ибо все эти щедрые предложения были сделаны им еще до того, как он ее увидел, и у меня есть тем большие основания так думать, поскольку и после этого он довольно долгое время продолжал смотреть на нее с полным безразличием.
Узнав о поступке отца, я испытала немалое удовлетворение, ибо могу со скромностью, присущей древним философам, именовать себя поклонницей великодушия. Когда же я познакомилась с вдовой, то еще более одобрила поведение отца, потому что, хотя я и не разделяла мнение тех, кто считал ее совершеннейшей красавицей, однако же, готова была признать, что она в полной мере обладала способностью нравиться и пользовалась этой способностью столь успешно, с таким неутомимым усердием выказывала готовность услужить, что не прошло каких-нибудь трех месяцев, как я была совершенно очарована моей новой знакомой и прониклась к ней самым искренними дружескими чувствами.
Но если я была так очарована вдовой, то отец мой к тому времени по уши в нее влюбился. Ей удалось с помощью самых искусных ухищрений так его к себе расположить, так вскружить ему голову, что в ее отсутствие от его благодушного настроения не оставалось и следа; для него стало потребностью постоянно видеть ее.
Вдова добилась своего с такой ловкостью (о, ни одна женщина не смогла бы с ней в этом состязаться!), что сердце отца было утрачено мной, прежде чем я успела заметить надвигающуюся опасность. Это открытие, как вы легко можете догадаться, сударыня, было не из приятных. Одно слово «мачеха» повергало меня в ужас; кроме того, для меня была непереносима мысль о том, что отныне мне придется уступить часть привязанности, которая после смерти столь любимых мной матери и сестры принадлежала мне одной.
В первые минуты душевной тревоги и смятения после сделанного мной открытия я совершила поступок, противоречащий всем законам благоразумия и здравого смысла. Я высказала все свои обвинения этой молодой особе прямо в лицо, заметив, что ее умысел в отношении моего отца мало чем отличается от намерения совершить кражу и, видимо, уже не помня себя, выпалила, что ей следовало бы стыдиться мысли о браке с человеком, который годится ей не то что в отцы, а в деды, как оно почти и было на самом деле.
Вдова выказала себя при нашем разговоре законченной лицемеркой. Она притворилась крайне оскорбленной моими, как она изволила выразиться, несправедливыми подозрениями и так горячо уверяла меня в своей полной невинности, что почти заставила усомниться в том, чему мои собственные глаза и уши были свидетелями.
Мой отец повел себя намного честнее, потому что на следующий же день обрушился на меня с таким гневом, какого никогда в жизни у него не замечала, и осведомился, не собираюсь ли я ответить на его отцовскую любовь, присвоив себе право ограничивать его склонности, и прибавил еще многое другое в том же духе, после чего у меня уже не оставалось никаких сомнений насчет его новой привязанности, и я поняла, как мало у вдовы было поводов считать себя оскорбленной моими подозрениями.
До той поры, откровенно признаться, мое отрицательное отношение к этому браку было вызвано преимущественно личными мотивами, поскольку я никоим образом не была предубеждена против невесты, хотя и считала, что ни ее материальное положение, ни возраст моего отца не сулят этому союзу ничего хорошего; однако теперь я узнала кое-какие подробности, о которых, если бы в приходе не стало известно о нашей ссоре, я так бы никогда и не услышала. Одним словом, мне рассказали, что у этой милой, любезной женщины, какой я себе ее на первых порах представляла, нрав настоящей тигрицы и что, по мнению многих, она разбила сердце своего первого мужа.
Проверив эти сведения и убедившись в их правдивости, я решила, что не стану об этом умалчивать. Судьба, казалось, отнеслась ко мне на сей раз благосклонно, предоставя мне вскоре возможность застать отца одного и в добром расположении духа. Тут он впервые открыл мне свое намерение вступить в брак, сказав мне, что прежде у него были некоторые религиозные доводы против вторичной женитьбы, однако всесторонне поразмыслив над этим вопросом, он пришел к выводу, что ничего противозаконного здесь нет. Затем он клятвенно обещал мне, что второй брак никоим образом не уменьшит его любовь ко мне, и заключил свои слова самым восторженным панегириком достоинствам вдовы, уверяя, что он покорен не наружностью, а ее добродетелями.
Тогда я упала перед ним на колени и, омывая его руки слезами, обильно струившимися из моих глаз, пересказала ему все, что разузнала о вдове, и была настолько безрассудной и даже жестокой, что открыла ему имена тех, кому была обязана этими сведениями.
