— Может, и братья Пеёвичи из-за газет головой поплатились?

— Нет, этих какая-то ваша сволочь подвела под монастырь, а наши, скорые на руку, поверили им. Да ты наверняка лучше меня знаешь, кто им эту каверзу подстроил и чье тут было вероломство.

— Умный головой думает, а сила топором машет! А что ж это ты в Боснию со своими не ушел?

— Я пошел, да меня вернули, там в армии и без меня людей хватает.

— Значит, от всех от вас, которые тут оставлены, избавились, как от ненужного груза.

— Вроде того.

— Послушай, а не подумать ли тебе о том, чтобы отречься от той идеологии, которая отреклась от тебя, и заявить во всеуслышание перед народом, что ты обманут, тогда мы могли бы найти какие-то смягчающие обстоятельства и подарить тебе жизнь?

— Нет, даже за жизнь.

— А за жизнь твоих братьев?

— Не могу я своих братьев спасать, как и вашу репутацию, пусть все идет своим чередом.

Джукан велел увести Янко. Несколько секунд он колебался, вызывать ли Ягоша и Джорджие на допрос, и не мог придумать, что бы их спросить. А тут как раз подоспело приказание от Джуришича: довольно расследований!.. Главные преступники признали свою вину, а пособников изобличает уже то, что они взяты с поличным. День короткий, дела не ждут — надо торопиться.

Во дворе сбились плотной толпой, чтобы лучше расслышать, что скажет Бечир. Он вышел, подбоченясь, на крыльцо, закричал, подавшись вперед:

— Братья поляне, потомки славных жителей пограничных с Тарой земель, вы, чьи храбрые предки героически сражались против турок и против австрияков, вы, кто всегда был достоин своих отцов и сам не жалел своей крови, можете быть совершенно уверены в том, что злейшие ваши враги, которые хуже всяких австрияков и турок, — выгребальщики, ямолазы, лихоимцы, убийцы и разбойники — разбиты, захвачены в плен и связаны и ждут справедливой кары. Я призываю вас сопровождать их до отведенного места и присутствовать при совершении казни, которую они заслужили!

Речь канула в тишину, как камень в глухой омут. Стоят, глазеют, ждут чего-то еще, а Бечир не знает, что прибавить, и не может ничего отнять. Никто не догадался раскрыть пятерню и похлопать как положено или как-то еще выразить одобрение тому, что слышал. Решение, которого люди дожидались, непроходимым комом стало поперек глоток, ударило по мозгам, отняв способность мыслить. Черные врата не кажутся такими страшными, когда они вдали от нас и закрыты, но едва распахнется их зев и оттуда потянет холодом подземных сквозняков, как человек сотрясается от напоминания о своей смертности и о грехе по отношению к ближнему. Так теперь сотрясались и поляне — они догадались, что перегнули палку. А кроме того, досадно им было, что дело выхватили у них из рук, и теперь это уж не их дело, не их расплата. Между ними и связанными встала третья сила, — как всегда, чужаки, пришельцы — и все перетасовали, извратили и испортили…

Когда конвойные вывели осужденных, все двинулись за ними без слов, хмурые, подавленные, как и приличествует похоронной процессии. Шагают, молчат, простуженно кашляют, соображая постепенно, что снова им нос натянули. Околпачили, вокруг пальца обвели, извратили задуманное, переиначив его в нечто непредвиденное и нежелательное. То, чего жаждали они увидеть, три дня предвкушая, была не погибель, не расстрел и не могилы, но публичное признание и униженное покаяние, чтобы на глазах у всех пали коммунисты ниц и тонкими голосами молили о прощении и тем самым сравнялись наконец с остальными полянами, черногорцами и сербами, еще раньше преклонившими колени и согнувшими твердые шеи перед жестокой силой. Чтобы унизились горные соколы и заплатили поклонами за свое зазнайство, и чтобы не задирали головы носители пятиконечных звездочек перед представителями пятой колонны, и чтобы, приспустив постромки, дали им пожить в унижении — ибо какая польза в победе без побежденных, признавших свое поражение и наглядно подтверждающих эту победу?.. Вот это было бы подлинное торжество, но именно его-то они и лишились…

Каркают вороны, скрипит под ногами снег, ржут под офицерами кони, пляшут на месте и норовят подняться на дыбы, встревоженные безмолвной толпой. В тишине слышится рокот Тары, нет-нет да перекроет его вороний крик, а потом снова улетает стая и вступает в силу речной шум, только человеческий голос не слышится, как будто на него запрет наложен.

Джуришич спрашивает Бечира:

— Что это они, как онемели?

— Ягоша жалеют, — ответил Бечир первое, что ему пришло на ум.

— Думаешь, правда жалеют?.. Мало им было его демагогии?

— Зато он к людям подход имел, если не что иное, так хоть слово красивое для каждого у него находилось.

— Раз так, давай и мы ему красивым словом отплатим — это по твоей части. Предложи ему отречься от Маркса вкупе с остальным иконостасом, в обмен на сохранение жизни. Он согласится, конечно, — и дерьмо слаще смерти.

— Согласится, куда ему податься.

Остановились у моста на Мойковац, поджидая, пока подтянутся и сгрудятся крестьяне, жаждущие поворота событий, — чтобы всем были слышны слова милосердия, давно уже не оглашавшие эту округу. Бечир с коня возвысил голос:

— Ягош Рабрен, откликаясь на мою просьбу, как и на просьбы моих и твоих давнишних друзей и кумовьев, наш славный воевода Павле Джуришич изъявил согласие оказать тебе особую милость. Если ты отречешься от партии и сообщества, к которому принадлежал, откажешься от подчинения злодейскому руководству, слепым орудием которого ты был, если отступишься от бунтовщической идеологии и идеи коммунизма, тебе будет дарована жизнь!

— А-а-а! — выдохнули и зааплодировали вокруг, чем снова растревожили ворон. К общей радости, механизм пришел в движение и отворил узкую щель надежды в тяжелых вратах, — пусть видят все, и среди офицеров имеются люди с отзывчивым сердцем!.. Одних воодушевляет то, что снисхождение всегда прекрасно и щедро, других — что оно скользко, коварно и цепко, зацепит и тянет по наклонной плоскости вниз и так и толкает встать на колени… Гудят голоса, плетутся предсказания и догадки, прорываются шуточки и смешки — легко, мол, в героях ходить, пока нечего выбирать, посмотрим, как геройство будет выглядеть, когда надо отказаться от огромного куска, жирного куска — от целой жизни и будущего со всеми его неведомыми поворотами!..

Ягош с трудом поднял голову. Уставший, ослепленный искрами взглядов, оплеванный шепотком наговоров непрошеных друзей: «Отрекись для формы, а про себя думай свое!..» Чудится Ягошу, что и Евра ему шепчет: «Отрекись, отрекись», и в самое больное место давит. «Отец и мать у тебя старые, не под силу им твоих детей поднимать», и что шепоту ее вторят жалостливые Видаковичи, а Милан настойчивее всех из-за спины бубнит: «Отрекись, спасись хоть ты — пусть один из нас в живых останется и пронесет воспоминание о том, как мы были обмануты…» Из гомона и дыхания массы людей прялась паутина, складываясь в глухой шелест убеждений: «Ты сам говорил, что человек такое же животное, как все другие, — голодное, слабое и пугливое, а вдобавок и зябкое. По какому же праву ты сейчас требуешь от человека так много, когда для него, как и для других созданий, жизнь — самое дорогое?.. Эй, послушай, не подставляй голову, отрекись, как мы отреклись, будем по-прежнему братьями!.. Что у тебя за идея, непременно над другими возвышаться, ты что, лучший из лучших?..»

Несколько мгновений Ягош молчал. Ему казалось, что на этот вызов невозможно и нельзя ответить словами, его надо обойти молчанием, как нечто постыдное, пропустить мимо ушей. И, лишь увидев, что все стоят и ждут и в головы уже начинает закрадываться подозрение, не колеблется ли он, не зная, соглашаться ему или нет, Ягош поспешил проговорить осипшим от простуды голосом:

— Ваша сила, и я в ваших руках. Можете хоть на кресте меня распять, но от своих идей и соратников я не отступлюсь ни живым, ни мертвым!

Офицеры пришпорили коней, конвойные погнали осужденных быстрым шагом. Подталкивают прикладами, тыкают в спины стволами. За ними повалила толпа — хлюпают, кашляют, трусят вдогонку, стараясь не отстать, — и ни слова. На Гротуле, каменистой поляне, бесплодной и изборожденной рытвинами, испокон веков не паханной и не кошенной, осужденных выстроили в ряд для расстрела. Пока капитан Милош Павичевич отбирал стрелков из штабной четы, выдержка отказала Евре: