Теперь-то он знает и видит, к чему это приводит: его забрасывают коровьими лепешками, сбили шапку с головы и оставили валяться посреди дороги, чтобы ее втоптали в грязь конвойные в знак того, что и ему не сносить головы. Не без труда вырвав камень из-под снега, люди запускают им в пленных, а то, выхватив кол из забора, так и норовят, распалясь, достать с размаху пленных, хотя конвойные осаживают их. Женщины избрали своей мишенью Евру: и ободранка-то она, и худа-то, и черна, и косы-то у нее нечесаны.

Одна спрашивает:

— Это что ж, учительница, что ли?

Другая ей отвечает:

— Нищенкой ей больше быть пристало.

— Ишь причесалась-то, точно выползла из цыганского шатра.

— Так она и есть из шатра: дочка цыганки Марии, жены Шабана-кузнеца.

Но Евра не может смолчать:

— Сыновья Марии Шабановой итальянцам, как ваши, не прислуживали.

— Цыц, цыганка прокаженная, ты еще поговоришь!.. Вот оболью тебя ночью керосином, запылаешь, точно ведьма на костре!

Все, кроме Евры, сносят оскорбления молча и не пытаются защищаться. Безмолвные, с гордой усмешкой на губах, идут они вперед с отрешенным видом, как будто их вовсе не касается царящая вокруг них свистопляска.

Из общего гвалта вдруг вырывается тонкий голос и вздымается вверх звенящей дугой:

— Слышишь? — заметил Янко. — Вот и Ракита переметнулась!

— Время ей подошло, — возразил Милан, — когда ей перекидываться, как не теперь! И наших песен вдоволь она наслушалась. Шесть раз партизаны брали Ракиту. «Наша Ракита снова отбита!» И каждый раз, как отобьют, давай овец забирать.

— Должны были забирать, наши совсем пропадали с голода.

— Раз так должно было быть, значит, и нам с тобой поделом достается.

В Поле возле школы толпился согнанный отовсюду народ, снег вокруг вытоптали, загрязнили, а в партизанские дома вломились насильники: орут, громыхают посудой, требуют ракии, да чтоб нагрели ее и подожгли, чтоб зеленое пламя на ней заиграло, и чтоб постным сахаром дали ее засластить, и чтоб обувь их просушили. Приближение колонны вызвало новый взрыв криков и заставило всех подтянуться к школе — пленных встретили винтовочной пальбой и красноречивыми тирадами, в которых упражнялось десять глоток разом. Поносили Ягоша и Евру, угрожали Янко Видаковичу, перечисляя, какие мучения его ждут, и заливались восторженным хохотом при каждом новом виде истязания, который им удавалось придумать, а Евру воображая связанной для надругательства.

Тем временем воевода Павле Джуришич устроил в штабе что-то вроде приема для членов семей погибших четников. Он описал им блестящие перспективы, которые откроются для них после очищения Санджака и Метохии от мусульман, обещал земельные наделы, должности и пенсии, угостил всех ракией и орехами и под конец выдал каждому по две пачки итальянских сигарет «Nazionale». Довольные, гости покидали штаб, почти столкнувшись при выходе с Бечиром. Желтая физиономия воеводы, удлиненная вверх папахой, а вниз бородой, нахмурилась при его появлении. Бечир по-воеппому щелкнул каблуками и отчеканил:

— Здравия желаю, господин комендант!

На это Джуришич прорычал:

— Говорят, ты о коммунистах заботишься!

— Если бы и другие о них так же заботились, их бы давно и след простыл.

— Ишь заступник божий нашелся, да еще и честным словом ручается.

— Только до сих пор, до Колашина, господин комендант!

— И до Колашина не имеешь права, кошке на хвост нацепи свое честное слово!

— Понятно, господин комендант!

— Что понятно?

— Понятно, что я превысил свои полномочия…

— Мне в Колашине и без того коммунистов хватает, тюрьма ими забита. Их там бессчетно, как ни примутся переписывать, вечно больше выходит, а на меня со всех сторон советчики наседают, поручители, сострадатели чувствительные, болельщики сердобольные, защитники коммунистов платные и неплатные, разные там адвокаты, писатели — слюнтяи, которые падают в обморок при виде крови простой овцы, а подай им баранину на стол, они ее за милую душу трескают. Все вопят: не трогай, огради, не убивай, всю молодежь истребим… А по мне, если бы ее и истребить, никакого не будет урона, раз она такая!.. Но тебе-то, спрашивается, зачем понадобилось в Коланиш их вести, когда за тобой слабонервности не числилось отродясь, а кроме того, тебе было ясно сказано, что пленные нам не нужны?

— Но зато я избежал кровопролития, господин комендант, и обошелся без жертв. Кроме того, не хотел я им повод для героизма давать, чтобы снова о них легенды ходили.

— Ну, если так, — смягчился Джуришич, — возможно, ты и прав.

— Поэтому я им суд и обещал.

— Суд мы можем и не в Колашине устроить, а сегодня, здесь. Пусть Джукан расследование проведет, на каждого отводится по пять минут, и за полчаса с этим делом будет покончено. Он у нас тоже юрист, а может, просто проходил мимо юридического факультета, — да, пусть еще возьмет себе статистами двух унтер-офицеров. Приговор не требуется объявлять и фиксировать — он наперед известен.

И вот Джукан Анджелич собрал суд в одном из школьных классов и первым вызвал на допрос Милана. Прежде всего Джукана интересовала судьба так называемой «группы семи офицеров». В действительности офицеров в этой группе было двое, Мишич и Кргович, в остальном она состояла из унтер-офицеров, полицейского писаря, общинного делопроизводителя и осведомителя, причастного еще и к каким-то полицейским делишкам. Связавшись друг с другом, члены этой группы однажды ночью выступили в Сербию получить от Дражи Михайловича дальнейшие инструкции, установки и задания относительно борьбы с коммунизмом. До Сербии группа не дошла. Где-то на Коврене, у какого-то попа, ее перехватили партизаны, прогулялись с ней от штаба к штабу, а после ликвидировали. Милан, находившийся в ту пору в Шаховиче, очевидно, был причастен к этому инциденту — явился оттуда с раненой рукой и долго еще носил повязку…

— Ты в этом деле участие принимал? — спросил Джукан Милана.

— Принимал. До сих пор рука дает о себе знать. Заросло, но не зажило.

— Значит, ты там руки обагрил кровью?

— Точно. Вернее, мне обагрили кровью руку, правую.

— Тебе, а не ты?

— Мне. Унтер, тот самый, что зубами в руку впился, так что на помощь звать пришлось. Он бы так и не отпустил, если бы кто-то из наших не саданул его.

— Ты что же, хочешь сказать, что ты не убивал?

— Своей рукой я никогда никого не убил.

— А чужой?

— И чужой. Но я оправданий не ищу. Убивал не убивал, сейчас это все равно.

— Как это все равно?

— Поскольку твоя справедливость не имеет обыкновения утруждать себя выяснением истины и ни для кого не делает различия, меня, который, по-твоему, убивал, ты верно так же осудишь, как и других, про кого точно знаешь, что они курицы пальцем не тронули. Поэтому мне было бы даже легче, если б я был виноват.

Джукан посмотрел на часы: истекло больше десяти минут. Он отпустил Милана, привели Янко. Джукан оглядел его и тряхнул головой, отгоняя внезапно вспыхнувший в нем отголосок сочувствия, спросил:

— Вы за что в Добриловине убили Ёкича Радосава, старика седого?

— За то, что он в прошлую войну был австрийским шпионом.

— Если даже и так, та вина снимается с него за давностью лет.

— Может, та и снимается, но он и в эту войну стал итальянцам прислуживать. Вечно у Ёкичей находится доброхот какой-нибудь по части наушничанья иноземным властям, если таковые появляются, — это у них наследственная болезнь, и, по всей видимости, заразная, поскольку в эту войну она и на другие семьи перекинулась. При турках, говорят…

— В прошлом копаться у нас времени нет, ты мне лучше скажи, за что убили Лазара Томовича… Или вы его сочельника ради вместо дуба под корень подсекли?

— Не ради сочельника, а из-за льотичевской пропаганды и газет.