Голос у него хриплый, изменчивый — захохочет внезапно и беспричинно, а то вдруг опускается до шепота. Все умолкли — и хозяйка и девушки. Заметили, как и мы, что-то случилось, рухнуло, и рушится, и гибнет дальше, только никому еще не ясно, что сделать-то. Молчат те, по ту сторону, на Машановой половине, и кажется, будто их вовсе здесь нету. Испугался я даже, как бы они ненароком не выбрались сквозь решетки окна, на чердак поднялись по крыше — поджидают нас во мраке перед домом… Такова жизнь, играет с нами; повеселел я, услыхав голос Станко:

— Это им Лексо проповедь читает, чтоб платы с них не брать за свою похлебку.

— Что-то он частенько меня поминает, — сказал Машан.

— Не иначе, к звездам тебя приковывает, — усмехнулся Станко.

— Ковать-то кует — не знаю только меня больше или дьявола.

— Тошно мне, — прошептал Бранно.

— Объелся ты, — упрекнул я его.

— Не от еды, от него, — он указал на Лексо. — Не могу больше слушать.

— А мне любопытно, — сказал я, чтоб отомстить ему за то, что втянул он меня в эту историю. — Я и не подозревал, сколько рассказов у этого Лексо заготовлено, фантазии и прочего. Он похож на стрелка, что наугад палит во тьму, а все равно — иногда попадает! Да попадает в яблочко, будто видит. Разговоры эти для меня точно гусли ладные. Давай здесь переночуем, отчего нет? Поздно другой ночлег искать, а мне надоело каждую ночь спать под открытым небом…

Он обеспокоенно посмотрел на меня.

— Уж не заразился ли ты?

— Нет, меня такая зараза не берет.

Он глаза выпучил.

— О чем ты это?

— О сумасшествии. Я точно знаю, что ко мне не пристанет.

— Сумасшествие не пристанет?.. А откуда ты знаешь?

— Если за два года ты меня не заразил, то от него за одну ночь ничего не перейдет.

— Не болтай, — выдохнул он, — подумай лучше, как нам выбраться отсюда.

— А не стыдно убегать?

— Нет, раз мы поужинали.

— Значит, все ради ужина?

— И убегаем мы не от оружия, а от этого, другого чуда…

— А поскольку мне убегать именно сейчас неохота, то давай-ка ты первым…

— Сперва я их запах уловил, — принялся за свое Лексо, — а это всего важнее и самое главное. И вот почему это самое главное: обличье свое он изменить может, когда захочет и когда ему понадобится, а запах нет. И баба может видом перемениться, особенно пока молодая, хоть ненадолго, чтоб ее узнать нельзя было, и это не без причины и не без связи — баба и артист, и купец, все в каком-то родстве с этим отродьем оттуда. И музыкант, цыган, певичка, как и некоторые мастера, что работают по олову, золоту и серебру, — все это одно племя: золотые горы сулят только, чтоб тебя заманить. Все он может переменить: одежу и годы, волосы, походку — все, что видно и что глаз или ухо обманет. А запах вокруг него, толстая перепонка запаха повсюду с ним — смердит он паленым, шерстью, и рога у него, и кишки неочищенные, когда сгорает. Без этой перепонки из запаху он не может дышать, как рыба без воды обходиться не может, потому у него и в голове нет причины менять свой запах. Давно они учуяли, что я эту их невзгоду да неволю уловил, поэтому и обижались на меня, и вокруг вертелись, крутились туда-сюда, все ближе и ближе ко мне.

— Чтоб тебя поймать? — спросил Бранко.

— Чтоб в дом пробраться.

— А сегодня пробрались?

— Да и сегодня б не пробрались, да вот жена — и тут, видишь, без связи не обошлось — козьи копытца палила, пошли бог и сонмы небесные, чтоб ей собственные копытца так припалили!.. Опаливала она их, а кругом вонь, им это на руку — чтоб свой запах через этот провести, а я б его не заметил. Потому и прозывается Опалён, из четверки главных: опалил он избушки в горах, сжег сено и солому, все, что было, осталась скотина без корма. А другой Сатанаил: он самый сильный, зато медленный и прихрамывает на одну ногу, самому себе тяжкий, а о других и не говори, с усами до плечей, так ты в лед и превратишься, чуть он на тебя глянет. А третий у них Разрывайло — самое имя его говорит, каков он и чем занимается. Эти двое в великой любви между собой, но только пока не раздерут друг друга: потом, когда они схватятся, — пойдет кровь с дерьмом и по нашим местам. Не позабудь четвертого, того самого, который устроил, чтоб вы здесь кружились, а встречаясь, душили друг друга, точно злодеи. Я и прежде думал и верил, что вы злодеи, но не высокого племени, от которых меньше воняет; и сами вы не знаете, что вы такое. Зло у вас всегда удается, даже когда не хотите вы его творить; но если вы случаем пожелаете добро сделать — чаще всего это у вас не выходит. Пойдете кого спасать, у вас нога оскользнется и набредете на кого другого… Но больше это неважно — вот сеть и замкнулась…

Страх мгновенной болью вырыл у меня борозду на спине вдоль позвоночника. Оглянулся — вздрогнули и остальные от этих слов и замерли, потрясенные. Бранко озирается и, словно спеша куда-то, спрашивает:

— Какая сеть?.. Где замкнулась?..

— Разве не видишь ее на дверях?

— Ничего там нет.

— Это тебе кажется, будто нет.

— Ночь у дверей, — сказал Бранко. — Темнота, ветки, тени пляшут у порога, никакой сети.

— Это тебе кажется, будто тени, а на самом деле — сеть. И не одна, а много. Одна сеть — вокруг дома, другая — вокруг деревни Крушье, третья — вокруг Котурачи и целого племени, а четвертая — вокруг всей Черногории. И так постоянно. Выберешься из одной, поджидает тебя другая, третья, десятая. И каждого такое ждет, тщетно избежать надеется.

— Ничего такого нет, — сказал Бранко.

— Нет в твоем оке силы, чтоб ее увидеть.

— Да не ври ты, не позорься, — говорит Бранко. — В старые годы начал завираться без нужды. К чему тебе?

— Это ты мне говоришь, будто я вру?

— А если не врешь, покажи мне, где ты ее видишь!

Лексо шевельнулся, пытаясь встать, но почему-то передумал и остался на месте. Пока я наблюдал за теми, Бранко сумел заставить его встать. Приподнялся Лексо с седла, точно утомленная клушка с яиц, и пошатнулся. Надулись у него штаны сзади — перья, солома, стружка падает оттуда, будто не живой он человек, а набитое чучело. Вяло и неуверенно, словно пробуждаясь от долгого похмельного сна, направился к двери. Под его прикрытием, готовый в любую минуту стрелять, поднялся Бранко. Вместе дошли они до двери, смотрят на дверной косяк и в ночь по ту сторону. Лексо рукой показывает края сети — Бранко озабоченно разглядывает их, покачивая головой. Я невольно приподнялся, пялю глаза на то, что на мгновенье становится видимым, а потом вновь исчезает. Знаю, нет этого и быть не может, а все кажется мне, будто существует нечто отделяющее нас от окружающей тьмы. Разумом понимаю, ничего нет, да только не нахожу подтверждения и поэтому начинаю верить, будто на самом деле существует сеть, которую я разрываю своим взглядом и которая восстанавливается, чуть я отведу глаза в сторону. И остальные тоже всматриваются, чудится им, будто мы колдуем, — ошарашенная хозяйка, прижав кулаки к вискам; Станко, переступив одной ногой через порог; Грля голову вытянул и глаза раскрыл, чтоб получше видеть.

Толкнул я Бранко сквозь эту сеть и нырнул следом за ним в темноту. Станко что-то тявкнул нам вслед, ответил ему пес по соседству. Лай передавался от собаки к собаке, поднимаясь от деревни к горам. А с гор он устремился к звездам.

Если во влажной глине сточной канавы у обочины дороги выдавить рядком буквы: ГАГО, БОЛЕ, ОЛЯ, ДИНАН — или какие-нибудь выдуманные имена, а потом в углубления насыпать чешуйчатого артиллерийского пороху и зажечь восковой спичкой, украденной на кухне у Джукиной матери, возникают и пышут пламенем красноватые и золотистые буквы, именуемые «рекламой», и день этот завершается как праздник. Взрослые подходят и уходят, иногда останавливаются посмотреть, полюбоваться этой красотой, но у них вечно не хватает времени, а может, и воображения, чтобы насладиться от души, и, уж конечно, в голову не приходит спросить у ребят, откуда у них порох. Не интересуются этим и итальянцы: им все некогда, они только и знают, что восклицать «брависсимо» да стрелять глазами в девушек и вскрикивать, заметив красивые ноги, а поскольку им любая нога красивая, стоит ей показаться из-под юбки, то они уже осипли от выкриков. Но горланят по-прежнему, не обращая внимания на то, что сипят и что дети таскают порох из склада боеприпасов.