— Ешь, чего раздумываешь? — толкает меня под бок Вуйо.

— Ему некогда, — говорит Влахо. — Засмотрелся на девушку.

— Сначала поешь, а потом смотри. Смотринами сыт не будешь.

— Может, их обвенчаем? — говорит Влахо.

— А у тебя есть еще кольцо?

— Найдется, только не знаю: нет ли у него какой и там?

Нет нигде. И у многих нет. Несправедливо, чтобы была, да и зачем? Девушка внезапно оборачивается и смотрит на меня, так, будто все понимает. Порой они действительно как-то все сразу понимают, даже страшно становится. Больше она на меня не взглянула ни разу.

Из соседних деревень приходят усталые женщины с узелками, благодарить нас за то, что не остались вдовами. Дарят чулки, одежду, хотя у самих оскудица. Даже юбки из экономии ткут короткими и, когда садятся, натягивают их, чтобы прикрыть костлявые колени. Их окружают шустрые запаршивевшие ребятишки с зелеными пятнами мази на головах…

А я-то хотел, чтобы дети никогда не болели коростой и чтобы не было испорченных зубов…

Многое хотел, мало сделал…

И все-таки каждый получил, что положено по штату: дети и женщины остатки еды, собаки — кости. Так делается и у нас под конец свадьбы, когда гости наедятся до отвала, охрипнут, устанут и обалдеют от крика и шума, — все по справедливости! Было так, не знаю, как сейчас, и не уверен, что потом будет лучше. И усталость здесь такая же, как и там, после свадьбы. К счастью еще, что мы отказались от выпивки.

Мерная жара заставляет нас спрятаться в тени ореха. Все раскалилось и слепит глаза. Воздух до того густ, что трудно дышать. Отяжелев от еды, люди, преодолевая дремоту, с усилием вспоминают свои оставшиеся без награды заслуги и неоправдавшиеся надежды и не слушают никого, кроме себя. Лица отупели и подурнели от сытости и скуки. И никто уже толком не помнит, зачем он здесь. Сытость зла, опасна, надо скорей уходить:

Мурджинос послал вестового за партизанами. Их-то и ждем. Лучше бы пойти к ним навстречу. Поглядеть бы на другие места, на другие горы, ведь вся жизнь заключается в том, что видишь, правда, толком разглядеть ничего не успеваешь, потому что всегда должен уходить. По сути дела, я боюсь этой встречи, боюсь пустоты, которая передо мной откроется, и потому хочу эту встречу ускорить: чему быть, того не миновать! И твержу про себя: «Ни на что не надеюсь!» И в самом деле не надеюсь, было бы наивно, но в моих словах таится лукавство — мне хочется подстрекнуть судьбу, чтобы сделала по-другому! Не пора ли ей хоть чуточку постыдиться, уступить и приятно меня удивить. «Нет никаких шансов, — шепчу я, задыхаясь от ожидания, — нет, нет, нет, нет, пришло время готовиться к наихудшему!»

Наконец слышу топот и хриплые голоса. Я насторожен и жду с пугливой надеждой, что узнаю его голос. Пришли. Впереди вестовой, за ним поднимаются по четырем ступеням каменной ограды партизаны. Сгорбившиеся от недоедания, с почерневшими, обветренными лицами, в лохмотьях, с изувеченными обрезами, и в каждом повторяется Стевица Котельщик. Всматриваюсь в лица и качаю головой — нет, нет, нет! Узнаю с досадой боснийца Ибро: опять влез непрошеный, чтоб принести мне худую весть! Он занял место Билюрича и Шумича, раз жив, уже маловероятно, что живы они, иначе какая тогда борьба, если никого не убивают… Появляются и другие — нет, нет, нет и нет. Все! Неужели его нет? Потрясенный таким обыденным крушением надежд, вызванным всего лишь отсутствием человека, пробиваюсь сквозь толпу, хватаю Ибро за рукав и спрашиваю исподволь, чтобы сам рассказал:

— Что с Шумичем?

— Лежит раненый.

— Тяжело, если лежит?

— В грудь, рана загноилась, нетерпелив больно, не вылеживает.

— Кто еще ранен?

— Лобастый и Неманич, они полегче.

Мне представляется, он точно знает, чего я хочу, и умышленно тянет с ответом. Будто в сговоре с судьбой, которая со злорадством вытягивает жилы из души. Смотрю ему в глаза и спрашиваю:

— Никого больше?

— Нет, все тут.

— Нету, говоришь?.. А Билюрич, что с ним?

— Погиб.

— Погиб… Совсем?

— Его могила в получасе ходьбы отсюда.

— И значит, похоронен?

— Да. Имя там написано. Греки написали.

«Ведь я знал об этом, — твержу себе, — знал, точно знал, что живым его не увижу. Такие люди, как Миня, долго не живут. Да и как выжить, если он каждого хотел уберечь и защитить от опасности?..» Теперь вот я все знаю, но не могу смотреть на Ибро и сухо спрашиваю:

— Когда он погиб?

— Да, пожалуй, уже недели три, а может, и месяц тому назад.

— В бою?

— Защищались мы сколько могли, но сила…

Я крепко стою на ногах, спокоен — это уже прошлое. Тогда мы были на Янице и тоже защищались до последнего. Перед глазами серая мгла. В ней появляется трещина, она тянется до самой земли, а по ней ползет муравей, встречается с другим муравьем, понюхав друг друга, они расходятся, всяк в свою сторону, и больше никогда уж не встретятся. Мгла смыкается, над ней маячит голова. Надо обязательно сходить к могиле, я должен во что бы то ни стало ее видеть. Глупо, знаю, что загробная жизнь — устаревший предрассудок, но без этого отсюда не уйду. Пусть его могильный холм не останется менее славным, чем другие…

— Ты должен меня туда отвести, — говорю я Ибро. — Но не сейчас. Устали мы, и жарко.

— Отдохни немного, поешь, я пойдем. Если не сегодня, то бог знает, доведется ли еще когда? Всегда что-то может помешать.

— И мы пойдем, — говорит Вуйо.

— Зачем вам тащиться по жаре?

— Давай уж не разлучаться! — говорит Черный.

— Придется, Черный, хочешь не хочешь, сам видишь: жизнь и война — разлука.

И Мурджинос увязался с нами — тоже не хочет расставаться. Подождали, пока Ибро закусит и отдохнет, и пошли. Иду, опустив голову. О чем-то думаю, но мысли рваные, как в беспокойном сне. Когда-то я завидовал Бранко, что у него есть Ладо, думал — они братья. Упрекнул как-то отца, что нет у меня брата, а бунтовщик Сайко Доселич только пробурчал что-то, будто оправдывался. Сейчас знаю: не оправдывался, а раскаивался, что породил на свет божий и меня. Потом мне норой казалось, что я нашел себе брата, сначала Ненада Тайовича, потом Юга и наконец Минго Билюрича. И было в этом братстве нечто такое, что связывало меня с партией. Миня остался самым близким. Ждал меня какое-то время, а когда я наконец пришел в себя, сгинул, чтобы я не досаждал ему благодарностью. Это так на него похоже, и все точно совпадает…

Позади остается пригорок, потом второй. Встречает нас легкий ветерок. Вуйо и Черный, точно два стража, шагают по бокам. Отхожу от них — справляюсь сам. Вот и кладбище, не сельское, здесь похоронены без попов и кувшинов с водой погибшие бойцы. Останавливаемся у могилы с деревянным крестом. На нем надпись из голубых стеклярусов:

Я поворачиваюсь к Ибро и спрашиваю:

— Почему Раде?.. Кто им велел написать «Раде»?

— А как же?

— Он Миня, а не Раде.

— Он Раде, а не Миня, — говорит Ибро. — Так его зовут: Раде!

— Я-то лучше знаю. Шесть лет в гимназии с ним на одной парте просидел, а потом вместе в Белграде учились.

— Раде гимназии и не нюхал и Белграда не видел до того, как его связанного по нему провели.

— Как это?

— Ты ищешь образованного, а этот был простым рабочим. Погляди-ка на его документ. — И сунул мне своей длинной рукой грязный узелок.

На обложке фотография молодого человека с костистым лицом, густыми бровями и большим кадыком. Мне кажется, будто я его встречал и мы мимоходом посмотрели друг на друга, чтоб запомнить. На другой стороне написан адрес — неразборчивое название села под Ужицей. Мой взгляд останавливается на дате рождения — 1920! Миня старше на три года, может, и смерть его старше на три года. Раде моложе, а успел его заменить и помочь мне. Он и не знал, что мне помогает, шел своим путем — сначала как хотел, потом как было нужно. Убежал из Германии, рассказывает Ибро, товарищей по дороге переловили, и он один добрался до Савы, переплыл на ту сторону и решил, что добрался до Сербии и свободы, что теперь может поспать на траве, — а проснулся со связанными руками. Били его за побег, таскали по тюрьмам, пока не подобрали компанию: чтобы не жаловался, что его одного продают в рабство.