Словно отблеск далекого торжества, которое, видимо, уже закончилось, из тумана выбиваются светящиеся пряди. В них искрится звездная пыль, прихваченная сетями луны. Они поднимаются волнами из долины, из глубокого сна и плывут по прохладному воздуху над озером, над голыми скалами, над собачьим лаем и криками пастухов. Из безвозвратного прошлого всплывают лики, слышатся голоса, но узнать их трудно. Постепенно лики становятся яснее, голоса отчетливей — где-то вдалеке бьет фейерверком гомон девичьих голосов. Это отзвук детства, далекого моего детства, которое я считал утерянным… Просыпаюсь и догадываюсь: петухи!.. Счастливы, что остались живы и могут встретить зарю. Глухой, удаленный от шоссе поселок, куда колеса машин не довозят грабителей. Открываю глаза, вижу зарево на вершине горы. А сама она изборождена трещинами, точно мозговыми извилинами, а водороина похожа на позвоночный столб.

Видо уже поднялся и что-то ищет.

— Нет Черного, — говорит он наконец.

— И Михаила тоже, — замечает Влахо. — Наверно, махнули в село.

— Как они могут не спать?

— Они спят на ходу. Пытался и я, да не получается.

— Значит, что-нибудь притащат, — говорит Видо.

В его еще детском голосе звучит голод. Словно утешает кого-то в себе обещанками: «Тетка принесет пряничек…»

А я уношусь из мира голода, желаний и нужды на свою Гору. Глава у нее из отборных камней со снежно-белым челом, кафтан ее — зеленый луг, турецкий пояс — серебристый кремень. Она похожа на Ком, Олимп и Дурмитор, и все-таки совсем другая. Давно вижу ее во сне, недостижимую и неизведанную. Названия ее я не знаю, но мне кажется, буду знать, когда поднимусь на вершину. Дороги туда нет, и некому показать, как легче на нее подняться. Приходится идти сквозь мглу по еловому, заросшему лишайником лесу. Поляны появляются позже, когда уже надоест идти и устанешь, через них проложена тропа теми, кто туда добрался. Меня охватывает восторженный трепет, и я задыхаюсь от наслаждения, когда вспоминаю округлые известковые башни, эти высокие груди матери-земли. Шум шагов пробуждает меня именно в тот момент, когда я направляюсь туда. Стороной проходят вторая и третья роты… Я доволен, что мы остаемся, чтоб хотя бы сегодня утром отдохнуть. И я снова на Горе, но в это время Влахо бормочет:

— Гляди: гибет [40]!..

— Какой еще гибет?.. Что за гибет?

— Вон там. Сейчас увидишь, что такое гибет, и услышишь!

Они прокрались по водороине и вылезают оттуда, как вши из шва, и, пригнувшись, решительно бегут. На головах каски, а мне кажется, что у них три ноги — третью они держат в руках, нацеленную и острую.

— Что там с пулеметом? — ворчит Вуйо.

— Душко, чего ждешь?.. — спрашивает Влахо. — Хочешь, чтобы схватили за горло?

— Погоди, уж не спит ли он? Толкни-ка его, парень!

— А? Что такое? — вздрогнув, спрашивает Душко. — Ужо идут? А, вон они! Сейчас дам им прикурить, ежели так спозаранку пожаловали!

С откоса, где засело отделение русских, гремят выстрелы и слышится брань. Огонь автоматов становится гуще с обеих сторон. Наконец металлическим зловещим хохотом отозвался пулемет Душко: ха-ха-ха-ха. Атака в центре захлебнулась, и немцы отброшены в водороину. Есть раненые, их тащат за ноги, они стонут, кричат, зовут на помощь визгливыми голосами: не знали, что так болит!.. Возмущаются, обманули их, боль невыносимая, проклятье и скандал, что в них, немцев, стреляют!.. У водороины, куда они один за другим пыряют, падают, скошенные пулеметной очередью оба немца, которые волокли третьего за ноги. Лежат, не шевелятся несколько мгновений, и вдруг один из них начинает кататься, вскрикивая от боли. Он закрыл глаза руками, то ли инстинктивно, желая их сохранить, то ли чтоб не видеть происходящего. Смотрим, как он кувыркается, не зная, куда спрятаться, — следовало бы оборвать его мучения, но каждый ждет, чтоб это сделал другой. Наконец немец поднимается и, расширив руки, хватает что-то в воздухе.

— Наверно, сошел с ума, — замечает Видо.

— Нет, ищет свои глаза, — говорит Влахо.

— Может и без них обойтись, — бросает Вуйо. — Гитлер смотрит за него.

— Убей ты его, — говорит Видо.

— Сам убивай, если тебе его жалко.

Русские сверху, греки со Спиросом справа, а Мурджинос слева стреляют и ругаются на чем свет стоит. Я не вижу, куда они стреляют. Предо мной никого, кроме ослепшего немца. Здесь положение лучше, чем на Янице. Там хвастаться было нечем: жажда, бедлам, нагруженные ослы. Тем не менее и там все хорошо кончилось. С Граблями иначе и нельзя, надо подсунуть что-то твердое, неровное, пока не сломаются несколько зубьев, и тогда пролезай сквозь дыру. Наверно, случается, применяют нечто подобное: голой силой, пушечным мясом, детьми, потом, увертками и вилянием возмещают отсутствие техники. Главное, как-то пережить день, а ночью и заяц не сплошает. Главное, заставить противника думать о тебе и удивляться, как это ты ожил и ушел между пальцами. Собирались уже занести тебя в список убитых и объявить об этом в сводке, а оказалось, нет времени уволакивать своих. Вот и приходится кой-кого бросать, чтоб хватал руками воздух и спотыкался, бродя по чужой бесплодной земле, не паханной и не кошенной испокон веку.

День сменяет утро. На горе краснеют рытвины. Скоро солнце согреет кости. Хочется есть, но об этом не надо думать. Мне страшновато, только не надо и об этом. О чем же тогда? О Мине Билюриче! Но он, как нарочно, уходит куда-то в туман. Об Ане? Я виноват перед ней и не имею права о ней вспоминать. Об Ирине? Достаточно и того, что о ней думает Вуйо… Устал я, передо мной пелена сна. Сквозь нее я слышу каждое слово, кажется только, будто говорят где-то далеко-далеко.

— Не очень-то хорошее выбрали место, я бы…

— Что делать, если нас не спрашивают?

— Да еще сегодня, когда мы едва живы от усталости и недосыпу.

— И выспавшись-то мы не всегда стяжали себе лавры.

— И почему именно здесь? — спрашивает Влахо.

— Здесь, — поясняет Вуйо, — потому что не там. Достаточно уж бродили.

— Клянусь богом, предостаточно, — соглашается Влахо. — Но почему рассредоточились, и даже не поротно? Впрочем, и раньше я думал: пропала бригада, нет ей спаса. А объявят сбор — людей, как магнитом, со всех сторон притягивает.

— Кирпичик к кирпичику.

Передо мной укрытие, вижу кусты, дерн, сухую траву. Чего я жду?.. Надо бы переправить раненых. Небось сейчас думают, что бросили, и всему перестают верить. Только дело может их убедить, что товарищество не пустое слово. Потом кто-то из них выздоровеет, чтобы вынести на своих плечах Видо или меня. Я не знаю его имени, как и он не будет знать моего. Тысячи пращуров, моих и его, не имели друг о друге понятия, а вот мы все-таки возродили братство. Может, оно возродится и во всем мире. И здесь, сейчас, закладываются его основы. Сквозь сон слышу, ворчит Вуйо:

— Толкани-ка его, крепко заснул.

— Душко, Душко, вон они опять.

Я не Душко. Они зовут кого-то другого. Я им больше не нужен, могу уходить, верней, дремать. И пытаюсь, но они щелкают затворами.

— Что?.. Где? — волнуется Душко. — Не вижу никого.

— Погляди вверх!

Под голой вершиной горы появляется зеленый папоротник, он сползает вниз. Можно уже различить головы, увеличенные шлемами с обручами из ломоноса и ежевики. Кой у кого ветки побольше, и головы кажутся рогатыми. Их пулеметы бьют по откосу, где укрылись русские. А миномет долбит по позиции Мурджиноса — ищут нашу «бреду» [41]. Душко поворачивает пулемет и дает очередь. Другое дело, не то что я — выстрел за выстрелом и часто мимо. Колонна сверху дает залп и скрывается раньше, чем мы успеваем ответить. Душко и Видо перетаскивают пулемет в неглубокий овраг. Там, им кажется, поудобней. Русские перестали стрелять, должно быть, кого-то убило. Умолкли и греки. Потери утихомиривают и образумливают. На траве у водороины темные пятна, чуть одно из них начинает двигаться, Вуйо и Влахо кричат: «Вон!» — и приковывают пятно к месту. Два или три все-таки добрались до обрыва и скатились вниз. Появившаяся откуда-то пушка поднимает по всей горе красноватые столбы пыли. Немцы не знают, где мы. Они сбиты с толку — привыкли видеть нас отступающими. Сегодня по-другому, не знаю почему. И зависит это порой не от обстоятельств и причин, а от раздоров между королевскими спекулянтами в Канре.