— Это они для бронеколпаков, — догадался Градич. — Перешли на итальянскую тактику, только добра им это не принесет.

— Спрячь голову, чего ты ее как дурень наружу высунул! Ниже! Вот так. А теперь айда, — шипел Поджанин, которого сейчас ничуть не занимали бронеколпаки.

Они ползком миновали опасный участок, в два прыжка преодолели речку. Укрылись в мелкой и тесной яме над берегом. Под ногой у Поджанина хрустнула ветка, покатился камешек. Позади густо загомонили чужие солдатские голоса. Влажную тишину кустарника вспорола пулеметная очередь, и долго слышалось, как падали на землю сбитые ветки.

Отойдя от речки, беглецы перевели дыхание и бегом миновали мягкую седловину на южном склоне холма. Тишина придала им бодрости, и Градич оглянулся.

— Ладно, немец, погоди, — пригрозил он, — вот доберусь до автомата, я тебе по мерке одежку выкрою.

— Долго нам еще добираться до автоматов, далеко мы, — грустно возразил Поджанин.

Друг за другом спешили они по округлым выпуклостям рыхлой, обожженной земли, идя давно не хоженными тропами. И опять на запад тянулась равнина, где-то вдали за виноградниками и большими стогами соломы виднелась излучина Вардара. Холмы постепенно повышались. Приближалась крепкая, внушающая надежду стена древних македонских гор.

Из седловинки, которую они недавно прошли, раздался выстрел, пуля просвистела над головой. Они бросились вперед и, прежде чем преследователи успели сделать второй выстрел, оказались в мертвом пространстве. Но пока принимали решение, как поступить дальше, идти ли виноградниками или продолжать тем же путем, на равнине зазвучали выстрелы, из-за горы им хрипло ответил уже знакомый немецкий пулемет.

— Подбавь жару, теперь не до шуток! — с озорством воскликнул Градич, пускаясь бегом. — Ну влипли! Со всех сторон обложили, не сообразишь, куда и податься.

Стоять на месте было нельзя, назад идти некуда. Новая пальба придала им сил. Поочередно переходя с шага на бег, более двух часов шли они вперед, пока наконец достигли пепельно-серого холма, изрытого потоками вешних вод. Бросились на иссохшую землю и закрыли глаза. Вдали угасали редкие выстрелы — погоня отстала, огонь ослабевал. Градич мгновенно уснул, захрапев во всю мощь широкой груди. Поджанина тошнило, все кружилось у него в голове, нестерпимо хотелось спать, однако тревога не покидала. Снова преследовал его приглушенный топот коней, как вчера, и, силясь отогнать звуки, он тряс головой. Но при этом уходил и столь желанный сон.

Внезапный выстрел вспорол тишину, за ним зачастили другие. Вперемежку, очевидно из разных мест и без определенной цели, преследователи палили в белый свет. Поджанин подполз к вершине холма и увидел на расстоянии выстрела движущуюся цепочку местных охранников. Он узнал их по тесным, облегающим штанам и лентам с патронами.

Он пополз обратно, безжалостно растолкал Градича, невинный и по-детски растерянный взгляд которого вконец разозлил его, и потянул товарища к подножию холма. С трудом ступая разбитыми и стертыми ногами, они сперва трусили рысцой, потом пустились бегом, и это было долгое, бесконечное, безнадежное бегство, когда забываешь и раны, и усталость и не замечаешь обрывающегося дыхания.

Солнце уже клонилось к западу, а позади широким полукругом трещали винтовочные выстрелы. Расстояние увеличивалось, звуки погони как бы линяли на глазах, но и это теперь не могло ободрить беглецов. В любую минуту они могли напороться на вражескую засаду или патруль. Вардара не видно; леса, который укрыл бы их, поблизости не было. И даже горы на севере словно бы отодвинулись, стояли вдалеке, серые и бледные, словцо на какой-то иной планете.

— Ух, мерзкая земля! — рычал Градич, когда они присели передохнуть. — Ни куста тебе, ни норы, совсем негде спрятаться, и есть охота, Милия… А не сварить ли нам твои ботинки? На них кожа есть, выйдет суп, супчик…

Но Поджанину было не до шуток. Сжав руками маленькую острую головку, он молчал.

— Вон вода какая-то, лужа ли, озеро, — продолжал Градич, у которого не хватало сил молчать, если он не спал. — Ей-богу, там и рыбка водится. Слушай, придумай что-нибудь, как нам ее на сушу выманить!

Поджаниы встал и там, куда указывала рука товарища, увидел в окутанной дымкой дали сверкающее в лучах заходящего солнца зеркало воды. Он торопливо извлек из кармана карту и разложил ее на земле. Упер палец в голубизну Салоникского залива, затем повел его к северу. Начал что-то высчитывать шепотом, точно колдуя, и вдруг громко воскликнул:

— Это — Арджан-озеро! От него до Салоник более ста пятидесяти километров… Быть не может, чтоб мы столько прошли.

— Да мы все двести отмахали, вот, глянь на мою обувку…

— Считай двадцать часов по… И если б мы шли напрямик…

— А мы и шли напрямик, они не дали нам свернуть ни вправо, ни влево.

— Значит, если это Арджан-озеро, то вон та гора — Каувлак-тепе, и если нам не соврали, что наши бригады дошли до Арджана, тогда… Тогда мы спасены…

Он дважды перевел взгляд от карты на лежавшее вдали озеро и обратно, а потом задумался, опершись на руку. Отяжелевшая голова его сама собою скользнула на расстеленную карту Балкан. Губы бессознательно повторяли странное это название — Каувлак-тепе, а из глаз выкатилась одинокая мутная слезинка и упала на голубое пятно, означавшее на карте Арджан-озеро.

Уже три недели, как Милош Анджелич покинул дом: его арестовали и увели в колашинскую тюрьму во время большой акции, в которой предполагалось до первого снега очистить край от «подозрительных элементов» и обеспечить успех облавы. Сейчас в доме Милоша у очага на буковом пне сидит его свояк, Михаиле Анджелич, сутулый, согнувшийся, упер лоб в ствол винтовки. Винтовка заряжена, пуля в стволе, стоит только зацепить пальцем курок — и грянет выстрел. Не шелохнется, словечка не выронит, но всем своим огромным усталым телом смутно, точно сквозь сон, ощущает и жадно впитывает приятное тепло, пар перекипевшей ракип и запах жженого сахара, смешанные с запахами тлеющей сосновой хвои.

Захмелел он немного от кружки горячего напитка, все его чувства словно бы стали хмельными, а бодрствует только острая восприимчивость к запахам, усилившаяся после долгого пребывания на горном воздухе. Впервые за полгода вступил он в обжитой дом, и уже с порога поразило его обилие запахов, к которым в прежней своей домашней жизни был он почти глух.

Неподвижными печальными глазами, которые только и остались живыми на его потемневшем лице, глядит он на жену Милоша — Нешу, как она, стоя на коленях перед очагом, мнет и давит тесто в лохани. То нагнет лохань вправо, то вывернет влево на неровном земляном полу — от этого кажется, будто кто-то тяжелыми башмаками стучит возле двери. Женщина спешит; когда он пришел, спросила — замешивать ему ржаного или ячменного хлеба, а он в ответ: «Ставь какой скорей поспевает, некогда ждать». У него в доме лохани были не такие мелкие и не так легко было их набок поставить — дно у них было широкое и устойчивое, замешивалось и съедалось много хлеба… Потом и лохани сгорели вместе с домом, и все миновало. Понеслось под гору, как норовистый мул!..

Снаружи ревела река, раздувшаяся после трехдневных дождей и подтаявшего снега. У каждой реки свой голос, отличный от других и непохожий в разных местах по течению, а ему доводилось слышать именно такой шум в ином месте, у иной воды. Так вот ревела Тара возле Матешева в конце января, в тот самый день, когда Шако-шофер под окнами штаба остановил машину с телами погибших партизан, которые из снега выкопали. Молча остановился и ждал, что выйдет Михаиле Анджелич в последний раз глянуть на сына Вою, студента-политехника, а Михаило тогда растворил окно и сказал: «Гони, Шако, чего ждешь. Мертвым от взглядов легче не станет». Машина со скрежетом и ревом, раздирающим сердце, рванула с места, и вскоре все стихло, шум Тары победил.

Хозяйка подняла с огня раскаленную черепицу, выложила на нее тесто, укрыла капустными листьями, а поверх них насыпала уголья. Разделенный огонь ослабевал. И снова отдался Михаило своим мыслям: вот так же его дочка Дара укрывала хлеб листьями тогда, после пожара, — противня не было, унесли его мародеры. Видел он ее после гибели Лакнча весною, когда она с пустыми, выплаканными глазами пришла его утешать… «Слыхал о Бато?» — спросила. «Слыхал», — ответил он. «И о Бранко?» — «И о Бранко. Остались мы с тобой вдвоем, и негоже нам расставаться». Однако расстаться пришлось. Полагали, что на час-другой вышло навеки. Пока он тратил время на каком-то собрании, ее захватили четники в пещере под Лисьей Грядой. Хотели повесить, пожалели — расстреляли, лежит на Брезе…