— Потому что знали: их армия воевать не будет.

— А мы воевали без чипов…

— Ас чинами будет еще лучше.

— Два года — и такие тяжелые! — выдержали без этих шкварок. А теперь вдруг, видите ли, не можем, возвращаемся к прошлому!

— Раньше у нас за каждым кустом было по коммунисту и по целому отделению. Были и у нас мастера на все руки и ключи ко всем замкам… Делали все, что хотели, устраивали вылазки в центре самого Загреба, на белградской Теразии, в Сплите, Никшиче — где хотели. А теперь нельзя, жертв много, нельзя…

— Думаешь, поэтому?

— Не только поэтому. Есть и другие причины. Людей теряли больше… Ясно тебе? Когда вводят что-то новое, тому всегда есть причина.

— Во всяком случае, я не вижу причины, по которой нужно выбрасывать из армии женщин.

— А кто сказал, что их выбрасывают?

— Да вчера тут один разорялся: на кухню их, а это хуже…

— Кто-то сбрехнул, а ты уж на чины обрушилась. Не правда, что ли?

Голос Вучина заглушил стрекот пулеметной очереди, набежавшей косым дождем и раскачавшей ветки самшита. Нащупали именно их колонну, а не другую, выбрали, где погуще, и вдруг смяли, как копытами. Кто-то закричал. С опозданием бросились врассыпную, в безумной надежде убежать от сбивающей всех подряд пулеметной очереди. Джина закрыла глаза, чтобы не видеть падающих людей. Зачем смотреть, когда помочь нельзя? И она упадет, и никто не сможет упрекнуть ее в неверности… Надо только подождать. Джина стоит и ждет, и ей кажется, что ждет она очень долго. Это оттого, что сердце торопится отстучать часы, дни и годы, которые не суждено прожить. Скорей бы снова мрак, он обволок бы черной ватой и усыпил страх, который стоит на страже и мечется от окна к двери.

Вокруг нее, неправильными кругами, перелетая с горы на гору, мчится Гог и Магог, похожий на облезлую тысячелетнюю черную курицу, с хвостом до облаков и крыльями из облаков, носится и клюет на ходу. Кудахчет курица и клюет сначала тех, кто спасается бегством, а потом она примется за тех, кто стоит на месте. Наконец всех проглотила, схватила Джину и сунула под мышку. Пусть живет, учит ее клевать других. Наверное, еще кого-то несет: устала, стонет, сопит. Но вот надоело ей, выпустила она Джипу и закричала:

— Что у тебя с глазами?

— Ничего. Меня не клюнуло.

— Чего же ты их руками закрываешь?

— Чтоб не видеть.

— Чего не видеть?

— Крови и мучений раненых. Хватит с меня — не могу больше смотреть на страдания. И не стану. Назло! Не стану! Зачем смотреть, им же от этого не легче!

— Ну и трусиха ты, — сказал Вучин. — Только на язык смелая… Можешь открыть глаза — нет ни убитых, ни раненых. Никого даже не задело.

Джина в страхе открыла глаза.

— Как же так? Ведь стреляли в самую гущу? — удивилась она.

— В другой раз не надейся, что я тебя понесу.

— А когда это я надеялась или просила тебя?

— Видишь — и сам еле ноги волочу.

— Перестань, надоело, — не выдержала Джина, — а то начну всем рассказывать, как ты целый день нес меня на спине через горы и долины. Хочешь? Наши рты разинут от удивления, решат, что ты сам на себя стал не похож. Еще подумают, что ты влюбился.

— В тебя, что ли?

— А почему бы и нет? Всякие чудеса бывают.

— А ты знаешь, на кого похожа?

— Не хвались, и у тебя давным-давно украли зеркало.

— Других забот у тебя нет, кроме как о моем зеркале?

— Если тебе его вскорости не вернут, ты еще вообразишь себя красавцем.

— Тиф подкоротил тебе волосы, а лучше бы — язык.

— Зато ты такой обросший, что скотина шарахалась бы при виде тебя, да вот только нет ее.

Вучин хотел ответить, поднял голову к небу, словно там отыскивая обидные слова, но вдруг схватил Джину за руку и потащил вниз, к зарослям низкорослого можжевельника, отделявшего их от леса. В разрыве облаков, прямо над ними, что-то ахнуло, завыло, выбросило груз и со стоном стало набирать высоту. В следующее мгновение их опоясало пунктирными бороздками и движущимися решетками, прутья которых плавились и трескались на глазах. Джина перескочила через борозду, прорвалась сквозь густые прутья решеток раз и два, потом сбилась со счета, сделала еще шага три и почувствовала, что больше не может, устала. Хватит. Она уже приготовилась упасть лицом вниз, но что-то задержало ее ровно на полпути, не дало упасть совсем. Что это, кто меня тащит? Волочит, как борону по засеянному полю, и под ногами разбиваются твердые комья земли. Джина поняла, что это Вучин ее тащит, и закричала:

— Пусти, оставь меня, слышишь? Не могу я, не могу больше!

— Не можешь идти, так хотя бы молчи.

— Иди сам, не нужна мне твоя помощь.

— Тебя не спрашивают, только молчи, пожалуйста!

И тут она поняла: «Это он ради меня старается, хочет, чтоб мне лучше было. Не перевелись на свете люди, которые мучаются ради других!.. Немного их, но есть — вот у меня есть. И больше не оставит. И никогда не попрекнет».

Лодыжки разбиты, платье разодралось, чулок нет, только прозрачная, в ссадинах, кожа; иногда хочется выть от боли. Но Джина не кричит, значит, научилась терпеть. Научиться нетрудно: надо только закусить нижнюю губу, думать о другом и шептать про себя: «Все чепуха! Боль и ссадины — мелочь! Только одно важно на свете — знать, что человек может рисковать жизнью ради другого. Не бросит, не оставит, а, стиснув зубы, потащит вперед, потому и темный лес за перевалом двинулся нам навстречу».