Любуюсь нависшим над речкой утесом — он белеет среди звезд и словно летит. Давно уж летит, а все на месте. Михаил храпит, Черный посвистывает и подхрапывает. Влахо сопит. Пряжка ранца мозолит мне ухо. От усталости ноют кости. Ноют по-чудному — будто оставшиеся у дороги руины. Если грекам даже и не позволят построить новый дом, думаю я, превозмогая боль, борьба все равно ведется не напрасно. Где-нибудь свобода засияет. Пусть по-другому, подобно тому, как среди руин вырастают цветы, занесенные ветром…

— Какого черта ворочаешься? — сердится Вуйо.

— Не могу заснуть.

— Положи платок на роток, — говорит Влахо.

— Он не пахнет, — язвит Душко.

— Тогда одеяло, — смеется Вуйо, — оно-то пахнет.

Я стараюсь лежать тихо и с завистью слушаю, как они один за другим погружаются в забвение. И словно на лесопилке: пилят, стружат, пыхтят, храпят. Состязаются эллины, славяне и потомки древних рас Средиземноморья и Леванта. Удивительное братство, дружное, крепкое и ни в чем не сомневающееся. Другие заботятся об исходе, других мучают сомнения, а мне все равно. Я не могу ни ошибиться, ни стать начальством и браниться с людьми. У меня нет ничего, поэтому я не приобретаю и не теряю. Не могу даже обрести славу, потому что и она насилие, как и все прочее.

Проснулись птицы в ивняке, они тоже против неправды. Ивняком идут повара с валежником для костра.

Две горы, долго казавшиеся нам одной, упорно тянутся к востоку. Между ними с одной стороны течет река, с другой — льются потоки яркого света. Солнце осваивает камень за камнем, открывает пещеры в скалах над водой, зажигает лужи, соединенные узкими ручейками, и пускает «зайчики». Его отблески забираются под кусты и поднимают птиц из гнезда. Освещенная снизу пушистая листва горит и серебрится на солнце каплями росы. Просыхает песок, покрываясь серой коркой. Справа вьется тенистая тропа, она то теряется, то возникает снова. Где-то впереди выставлены дозоры — места незнакомые. Спирос — мы зовем его Шпиро, — Черный, Видо и я идем сменять дозорных. Натыкаемся на круглые камешки. У Видо слабость их футболить, и потому он идет впереди.

— Бей, бей, футболист, — ворчит Черный, — случайно не пропусти какой!.. Рви ботинки!

— Пусть рву, я честно их заслужил.

— Еще пожалеешь, когда вылезут пальцы.

— Хоть бы уж поскорей все это кончилось!

— Война кончилась?.. Эх ты, малыш, зеленый ты еще!

— Все, кроме тебя, говорят, что ей идет конец.

— Не может воина кончиться, она только перемещается.

Выходим из тени на освещенный солнцем берег реки. В дорожку упираются межи и нивы. Некоторые заброшены давно, желтеет выгоревшая трава и осыпается кладка каменных оград; другие возделывались еще прошлой весной, и потому кой-где золотится стерня. На той стороне видна ровная терраса, которая кончается легким возвышением. Верней, это два косогора, два близнеца, воспроизведенных с фотографической точностью, словно две половинки одного арбуза, который вечно голодное время разрезало пополам, не дожидаясь, пока он созреет. Если смотреть сверху, различаются они лишь тропой: на левой стороне такой не видно, скала и не дала бы ей пройти.

Взбираемся на кручу, оттуда открывается вид на обширную сухую равнину, на которой зажатая в отвесные берега речка кажется узкой тропинкой. Стоявшие в дозоре молодые греки показывают мост и протянувшуюся с севера на юг проселочную дорогу. Наша задача — наблюдать, чтобы на нас неожиданно не напали отсюда. Потом спрашивают: «Дают ли что поесть?» — «Дают, — говорим, — похлебку с добавкой». — «С маслом или солью?» — «И с тем и с другим, но больше воды». — «А хлеб?» — «И хлеб!..»

Бегут вприпрыжку, только пятки сверкают. Радуются. Потом наступает тишина.

— Не стреляют, — говорит Видо. — Словно и нет войны.

— Война не любит глухомани, — замечает Черный. — Тощая она, не во что зубами вцепиться.

— А ты представляешь ее зубастой?

— Само собой!.. А когда все опустошит, тут ей и конец. Тогда и люди успокоятся.

— И не раньше?.. Скажем, когда наши возьмут власть в свои руки…

— Насколько я знаю наших, сомневаюсь.

— Ты, Черный, пессимист.

— Что делать? Такова жизнь!

Солнце жарит опаленную, голую и сухую как порох землю, оттого его яркие лучи отдают желтизной. А в тех местах, где пролегла дорога, земля как сырое мясо. Мы идем по берегу и глядим на реку. На своем пути она набрала из источников толику воды. У песчаной отмели крутит небольшой омут, ниже, среди скал, теряется мелкая быстрина. Обрывки неясных воспоминаний, подобно тайному греху, влекут меня отсюда к душистым травам родного Бара. Точно какой далекий голос, что становится постепенно отчетливей, знакомей: так тонко, по-птичьи звал меня и Ненада на Лим еще Бранко Тайович.

— Хочется мне искупаться, — говорю я неожиданно для самого себя.

— Кто тебе мешает?.. Идите все, а я потом, — предлагает Черный.

— Боюсь, заснешь.

— Я хорошо выспался, не беспокойся.

— Спирсе не хочет, — говорит Видо. — Пойдем с тобой, — и сбегает с кручи.

В его нетерпении узнаю себя в молодости, да и всю нашу компанию, которой нет и никогда уже не будет. Мы купались в Лиме, и всегда нам было мало, словно предчувствовали, что потеряем нашу речку прежде времени. И не удивительно: там мы были равноправны и свободны от одежд, от унизительных заплат и от угроз учителей. Кусты с мелкой жесткой листвой не похожи на те, что растут на берегах Лима. Нет ольшаника, нет влажной прохлады. Зато много камыша и белого боярышника. Встревоженные змеи уползают и прячутся среди камней. Омут не такой красивый, как показалось издалека. Пространство для плавания крохотное, нельзя из-за каменной гряды толком нырнуть. Но мы все равно плаваем, и утренняя вода приятно холодит. Если бы можно было еще крикнуть — все походило бы на те счастливые дни. Я выстирал в быстрине рубаху и повесил сушить, потом нашел камень с небольшой седловинкой, куда можно положить удобно голову и смотреть на небо.

И вдруг это уже не небо, а сводчатый потолок юридического факультета. На колоннах в рамках и без них висят экзаменационные табели с отметками. Ищу табель Билюрича. Незаметно подхожу к мраморной плите с именами студентов, «Погибших за Отечество в 1914–1919». Тут же македонцы пляшут свое оро, унаследованное от фракийца Орфея; ведущий держит в руке платочек и помахивает им. Меня отталкивают, им нужен простор, а не мемориальная плита. Незнакомый молодой человек, похожий на Спироса, берет меня под руку и ведет. «Тут нет Мини Билюрича, это старая плита, — говорит он, — его и мое имя будут выбиты на новой, но война еще не кончилась, и неизвестно, где поставят такую плиту, она ведь огромная!» Он помогает мне спуститься на какие-то кирпичи у стены. Молодые люди перескакивают через мои ноги, идут на стадион. Это ничего, нехорошо только, что перескакивают через винтовку! Но вся беда в том, я никак не могу вспомнить, где я оставил винтовку?

Кто-то сверху подает сигнал тревоги:

— Полиция-я!

Я открываю глаза: камни, солнце, незнакомый обрывистый берег, все кажется большим, суровым. Я слышу резкий свист — Видо Ясикич машет мне сверху винтовкой. Как он там очутился? И почему я так запоздал? Да к тому же раздет? Почему меня вовремя не разбудили? Где Черный?.. Каждый вопрос как укол. От страха и гнева у меня мутится в глазах. Я вскакиваю как ошпаренный и вижу — Черный преспокойно спит на песке. Опять какой-то сон во сне, думаю я, все как-то по-дурацки получается. У меня нет времени ломать голову над тем, откуда тут Черный, и я хватаю винтовку и толкаю его прикладом. Потом натягиваю второпях штаны, сую ноги в ботинки и вижу змею: она поползла было прочь, но передумала, свернулась в кольцо и подняла голову, собирается ужалить. Я перескакиваю через нее, нет у меня времени возиться с мелкими гадами. Рубаха моя высохла, перебрасываю ее через плечо и бегу. И слышу, как Видо кричит:

— Не торопись, ничего страшного, они далеко.