— Ты с ума сошел, Драгое, честное слово, — прошипел Четко. — Откуда Мияту быть?.. Не выходят мертвые из земли, брось ты об этом думать!

Драгое снял руки с плеч Анджелича, а старик, словно ноги вдруг отказались ему служить, опустился на землю.

— А я шел к Мияту, — сказал он. — Как же я теперь снова один буду?..

— Как будешь, так будешь, — ответил Четко тем же сварливым голосом. — Как мы! Не будешь один, будешь с нами до самого Судного дня! Хочешь крахмалу глотнуть? Есть он у нас, и еще добудем, не жалей, держи…

Анджелич молча отодвинул горшок с кашицей и вздохнул. Наступила тишина, в которой слышался тихий и непрерывный шепот земли, леса или кто знает чего еще.

— Звук какой-то, или мне почудилось? — спросил он.

— Звук? Это снег тает… Через день-два ничего от него не останется, пока другой не ляжет.

Пролетарские бригады отступают к Дурмитору и боснийским горам, что лежат за ним. Бригады теснит безводный разлив полков и дивизий — немецких, итальянских, даже болгарских, — пехотинцев и альпинистов в зеленых, маслинично-желтых и пепельно-серых формах, и все это под топот кавалерийских эскадронов и грохот моторов. За этим разливом движется Васоевичский партизанский батальон — и я вместе с ним, — в лохмотьях, пестрый, нелепый батальончик с безумной надеждой отыскать возможность пробиться к пролетарам и пополнить их ряды.

Прошло больше двух недель, почти полных три, с тех пор, как мы ищем, что-то нащупываем, толчемся на месте, питаясь недожаренным мясом и невыносимо солеными овощами. Было время, нам казалось, что все эти армии бегут перед нашим неистовым желанием и верой; сейчас мы завязли где-то в середине и, остановленные в своем продвижении теми, что впереди, и прижатые теми, что сзади, то и дело припадаем к земле, готовясь к последнему отпору. Всем нам это надоело, и каждый втайне считает, что мы проклятые, богом обиженные, и никому в голову не придет, что мы счастливцы, если до сих пор еще живы и ходим по земле.

Пронесло мимо Мойковца, ночью перешли Лепенец и Прошченье. Выискиваем кратчайшие дороги, идем от зари до зари — уже оставили за собой немецкие обозы, арбы с раскосыми возницами-туркестанцами и обогнали итальянские части, которые непрестанно прибывают, да только ничто не может заставить их поторопиться. Миновали Барицы и Крупицы, какие-то леса, где нам было хорошо, и какие-то каменистые пустоши, где мы спешили как сумасшедшие. Вышли на Черный Верх над Шаранцем — а от пролетаров ни слуху ни духу, только звуки боя и выстрелов, которые все дальше отодвигаются от нас.

Каждый знает, вперед нельзя, но никто никому об этом не говорит — разве что в штабе, в укромной ложбинке, судили да рядили, что делать, а люди, уставшие после ночного перехода, использовали эту возможность, чтобы подремать. Я заснул в числе первых, нырнув в сладкий сон, как в синий омут, что под Градинским Полем. И снилось мне что-то неопределенное — неясное и невыразимое, словно девичья тень скользнула по траве, запах которой я вдыхал во сне. Опечаленный догадкой, что этого наяву нет, я проснулся и поднял взгляд к раздробленным облакам, которые по крайней мере не несут дождя и перемены погоды, ибо мои суставы об этом знали бы наперед.

Здесь из ложбинки выходит Митар Милонич в мятой кабанице [47], которая больше чем нужно способствовала тому, чтобы лишить его комиссарского вида и доказать, что он не рожден для руководства. Он с усилием поднял голову, и тогда открылось лицо святого, продолженное лбом, который он вытирал свернутой в трубочку пилоткой. Ступая осторожно, словно что-то искал, он облизал языком потрескавшиеся губы под обвислыми желтыми, точно из соломы, усами. Наши взгляды встретились, и он изобразил что-то похожее на улыбку, а затем и это исчезло — вспомнил, что я наказан и потому нет причин расточать мне улыбки. Но все-таки он улыбнулся, только теперь не мне, а Рашко Рацичу.

— Подтяни опанки, браток, — сказал он. — Сейчас группа выступает.

Я сразу догадался, что речь идет о более обстоятельной и ответственной разведке, где нужен человек, знакомый с местностью, а Рашко, на беду, слывет именно за такого. Самое время идти мне, и куда угодно, я стал ловить рассеянный взгляд комиссара; но он, похоже, намеренно избегал смотреть в мою сторону. Он смотрел на землю, на оружие — искал пулеметчика, — и Вейо Еремич поднялся, не дожидаясь приглашения, прижал к себе пулемет.

— Ты, поп, будто знаешь, что надо, — сказал Митар, ероша усы указательным пальцем.

— Без этой коптилки никуда не денешься, — звучным бархатистым голосом ответил бывший богослов, разжалованный еще до вступления в сан, и похлопал пулемет ладонью. Весельчак и хороший певец, он был всегда незаменим в компании, этот парень, которого Цетиньская духовная семинария удивительным стечением обстоятельств, счастливых и несчастливых, подготовила для рядов коммунистов.

Я опять поймал желтый горящий взгляд комиссара Милонича и уже не позволял ему ни уклониться, ни увильнуть.

— Мичо, дружище! — сказал я. — Я хорошо выспался здесь на травке. Почему бы мне не сходить куда-нибудь, если ты не имеешь ничего против?

— Не имею, — сказал он. — Раз уж ты так на меня навалился, бери винтовку и двигай.

Еще он взял Мило Обрадовича, огромного, точно каланча, и мягкого, словно вожделенный пшеничный хлеб. Это меня развеселило — если бы я подбирал компанию, конечно бы, его в числе первых взял. Без всякого приглашения встал Раде Релич — паренек, в отношении которого руководители, боясь разбаловать, порой бывали несправедливы. Он изобразил, будто его позвали, и стоял совсем серьезный, на бледном лице выделялся красный оттиск веточки, на которой он спал, как на подушке. Глядя на него, Милонич не мог не улыбнуться.

— Ишь гангстер, — сказал, — опять возьмешься за контрабанду!.. А вообще-то ты подходящий товарищ, должен я тебя взять — для анархии. Хватит, уже хватит, нельзя идти всем, — прикрикнул он на тех, что торопились встать.

Лишь теперь, поняв, что у него удалось, Раде Релич озорно ухмыльнулся, тайком от комиссара, чтобы подзавести тех, что оказались недостаточно расторопны. От этой ухмылки красная веточка на лице побледнела и исчезла. Комиссар вскинул винтовку, словно палку, на плечи и зашагал ленивым крестьянским шагом, не имеющим ничего общего с военным, но упругим и выносливым. Из ложбинки выходят штабные и сердито с завистью смотрят на нас отекшими глазами. Секретарь Окружного комитета Качак задержал взгляд на Реличе.

— Хорошую ты команду собрал, — сказал он Мичо Милоличу, а затем нам: — Вы идете, чтобы установить связь с нашими, и будете пробиваться, пока не дойдете. Батальон будет вас ждать здесь до завтрашнего вечера, больше нельзя. Если к тому времени вы не дадите о себе знать, мы отойдем на более удобную позицию, а вы поступите, как вам там скажут. Счастливого пути! — И он пожал руку каждому по порядку, безучастный, серый, утомленный, несмотря на все старания казаться оживленным.

Довольные тем, что именно нам из всего батальона доверили столь ответственное задание, мы двинулись волнистыми плоскогорьями, и глаза наши полнились просторами и высотами Дурмитора, а уши — далеким гулом. Хотя этим краем прошагали многочисленные армии, здесь хватает непроходимых мест и непролазных завалов, кустарника и заросших троп — это вселяло в нас надежду, что все-таки мы пробьемся, соединимся, вызволим наконец наш батальончик и проведем туда, где ему надлежит быть.

По дороге мы болтали — опьяненные ароматами горных растений — о том, как накануне вечером, падая от усталости, мы думали, больше нам не подняться. Удивительный этот механизм усталости и отдыха в теле, ведь здесь определенную роль играет и сознание, и это отличает человека от животного и часто дает ему возможность превзойти самого себя.

Впереди громыхают пушки. За нами, по белым поворотам дороги, дребезжат армейские телеги и беззвучно двигаются длинные зеленые и бледно-серебристые гусеницы колонны. Может, все это идет только до Дурмитора, как в то лето 1941-го, когда итальянцы распевали среди пустых и безжизненных вершин, выискивая там партизан. Потом они спустились, довольные, что никого не нашли. Может, и сейчас они разомлеют и спустятся, усталые, соскучившись по равнине. А мы тогда пойдем за ними и очистим равнину….