— Так я бы пошел, — произнес Анджелич, ошеломленный и даже напуганный такой щедростью. — Если придет кто из наших меня искать — но я больше не надеюсь, видно, позабыли они обо мне, списан со счетов, — скажи, что забрался я, поселился в той сухой пещере над Оровиной. Пусть только смотрят, потому что там две пещеры: первая, мокрая, никуда не годится, а она-то как раз и заметна, — только меня там не найти. А влево от этой первой, за кленом, другая, сухая, там моя берлога.
Он вышел — и ночь ему показалась темнее, земля под опанками мягче, а сквозь далью ослабленный шум реки в долине, будто донесся звук тонкой звездной свирели. Обойдя гору, он снова увидел костер — сейчас уменьшился, чуть светит. Свернул к Неше за хлебом. Он был сыт, но запах теплого ячменного хлеба заставил его отрезать ломоть. Напился холодной воды у ручья, а потом отрезал и второй ломоть. «Душа голодна, — оправдывался он, — да и рот тоже. Пускай наедаются!» — решил наконец, словно потчевал кого-то другого.
Так он добрался до пещеры над Оровиной и залег там, положив голову на сумку. То ли потому, что под новым одеялом стало вдруг слишком тепло, то ли потому, что не привык он спать с полным желудком, только, не сомкнув глаз, дождался он рассвета. Лишь на мгновение уже на заре приблизился к нему сон настолько, что он и сейчас не знает, во сне ли, в памяти ли послышалось ему это детское «иди, иди, иди», как там, в доме. Он даже разозлился на неуемного крикуна: «Отсюда меня, пожалуй, не выгонишь, здесь я хозяин».
Так вот и провел он остаток ночи в раздумьях о разном, а больше всего о том, как народ раскололся и вместо одного стало их два и как этот другой, «партизанский» народ не позволяет себя уничтожить…
Едва рассвело, он вышел из пещеры. Снегу, как будто его ночь глодала, стало меньше: между грязными, почерневшими и посеревшими остатками его зияли широкие с травою и омытыми камешками проплешины. Луг, выгнутый крутизной, почтя совсем очистился и словно бы заново зазеленел. Лоскут тумана, добравшийся сюда снизу от воды, накрыл луг и стал стелиться над ним. Четыре белобрюхие серны с бархатными воротниками, словно вышедшие из тумана, пошли к нему. Милые, лупоглазые, в зимней длинной и темной шерсти явились они скрасить ему этот ясный день под покосившимся небом.
— Ангелы, — произнес он, и рука сама собой потянулась к ним. На мгновение он был бы счастлив потрепать их по холкам. Странная дрожь пробежала по спине животных, и они упорхнули, как ласточки, а луг снова стал пустынным. Анджелич встревожился: то, что спугнуло их, и ему добра не сулит. Щелкнул затвором и выпрямился, чтоб оглядеться. Кругом тихо, лишь по тропинке вдоль ручья идет женщина, Йока, с косарем и веревкой в руках, словно бы за дровами.
— Есть новости, — сказал он себе и пошел ей навстречу.
Еще издалека она принялась подавать ему знаки, а когда они сблизились, задыхаясь, с трудом произнесла:
— Наверх… наверх лезь… Там Раде Милутинов с патрулем у Станиной хаты… Беги, чего ждешь!
— А вот и не побегу, хотя бы два патруля было!
— Он послал Велько в город, наверняка за войском.
— А вот и пускай, некуда мне отсюда идти. Вверху — снег, а внизу — итальянцы.
— Куда же ты, убогий? — И глаза ее наполнились слезой: вчера вечером она не заметила, как он сдал, истаял, только голос да скелет от него остались, да еще глаза его, окруженные темной, землистой кожей.
— Подерусь с ними. — Он отвернулся, избегая ее взгляда. — Спасибо, что сказала. — И пошел выбирать место.
Камни и кустарник у входа в пещеру не годились: здесь те тоже могли бы укрыться, а поскольку их много, долго не продержаться. По пашне он прошел до Брегова и с беззаботностью человека, который решился погибнуть, зашагал серединой луга. Густой куст с желтыми листьями на самой прогалине вдруг приглянулся ему; хорошее место, потому что ничуть не похоже на укрытие: никому в голову не придет, будто здесь может прятаться преследуемый человек, когда кругом густые леса. Кроме того, и подходы к нему со всех сторон открыты, никто не сумеет подойти незамеченным. Он забрался в куст и из камня, накиданного здесь, сложил бруствер и принялся ждать.
Сон, не приходивший ночью, смыкал веки. Чтоб обмануть его, он вытащил из сумки еду, но тут же и убедился, что есть не хотелось. Тогда он стал думать, что вот в таких положениях рядом нужен товарищ — чтоб оберегать от дремоты и следить за движением на той стороне. Только ему надобен товарищ, каких мало: человек в годах, который легко не отступит, не убежит и не оставит его, как оставили те, на Оленьей Гряде. Нужен ему кто-то вроде… вроде — и он стал подбирать…
— Вроде Мията Лакичевича! — вслух сказал он, хлопнув ладонью по прикладу.
День уходил, и покосившееся солнце бродило по небу, обсаженному, словно кустами, мелкими облаками. С Тодоровой Страны и от Брегова, справа и слева от его засады, донеслись овечьи колокольца и возгласы пастухов. Тени облаков скользили над неровными кучами подтаявшего снега, возле которых паслись овцы с грязной шерстью.
Он вновь погрузился в мечты о том, что бы могли сделать они вдвоем с Миятом, если б довелось им встретиться: они встали бы спинами друг к дружке, каждый глядел бы и целился прямо перед собой, целый день могли б отбиваться…
Он представил себе десяток заманчивых картин их совместного и удачного боя, а потом в его вялые мысли проник луч надежды: это могло бы осуществиться!.. Вот день проходит, нападения, видно, не будет. За ночь можно было б перейти Тару, если не поставят караул на мосту. А на том берегу уж иначе, полегче — как-нибудь он свяжется с Морачей…
Борясь со сном, мысленно до самых сумерек прослеживал он свой путь. Вечером пошел через Дрпе, далеко обходя Колашин. На постах его учуяли собаки и подняли шум. Стрельба и погоня загнали его в обширный лес Таировину, из которого он едва выбрался. Он устал, то и дело присаживался передохнуть и вставал, чтоб не одолел сон. На итальянском мосту, возле Езерца, влопался: на том берегу стоял часовой в черном плаще и глядел прямо на него. Он взялся за винтовку, готовый стрелять при первой же попытке часового его остановить. Медленным шагом, словно в этом не было ничего особенного, дошел до середины. И заспешил — больше не мог выдержать. Часовой словно заснул стоя — стоит и молчит!.. Анджелич подбежал к нему, замахнулся винтовкой — и ствол ткнулся в обгорелый пень. Только тут припомнил, что этот «черный плащ» стоит здесь с прошлого года, когда партизаны, как раз под его командой, пытались поджечь мост и когда его отбили часовые.
Он прислонился к пню и перевел дух, потом поспешил к склонам над селом. Заря заставляла его торопиться, а усталость мешала, цеплялась то за одну, то за другую ногу. Постучал в двери сторожки Радовича.
— Знаешь ли что о ребятах? — спросил перепуганную старуху, смотревшую на него как на привидение.
— Это ты, Михаило Анджелич, господи помилуй! — Она словно не верила своим глазам.
— Раз узнала, значит, я! Чего смотришь и стоишь столбом?
— Да как не стоять?.. Тут ведь слух прошел, будто тебя больше нету…
— Лучше было б, если бы меня вовсе не было. Ты мне скажи лучше, как связаться с твоими сыновьями, если ты сама знаешь, где они. Осточертело одному. Не могу больше один!
— Я отведу тебя к ним, — сказала женщина.
Она шла быстро, а он не мог ее догнать, ковылял следом и отставал. Дорога попалась крутая, грязная, через какие-то овраги, полные снега, черного от опавших листьев под поваленными буками. Потом заросль вдруг сгустилась, и женщина нагнулась к земле, словно над чем-то колдуя.
Что-то шептала, размахивала руками, с черной землей разговаривала. Поднялась покрытая листьями ветка, отвалилась крышка из прутьев, и из земли появилось потемневшее, осунувшееся бородатое лицо Четко Радовича.
— Значит, ты жив, — сказал он. — Нагибайся, нагибайся, здесь низко, смотри головой не ударься. А мы думали, тебе конец. — И потянул его в узкую подземную тьму землянки.
— Мият, что ли? — послышался из темноты голос Драгое. — Мият, что ль, пришел? Знал я… — Анджелич почувствовал на своих щеках горячие поцелуи. — Как ты сдал…
