Внизу за кроватью, до тех пор невидимая, скрипнула люлька, закряхтел и пискнул, просыпаясь, ребенок. Женщина, поглощенная мытьем лохани, ногой качнула зыбку. «Ну, конечно, спать ему надо! — подумал Анджелич. — Не мешало б и мне соснуть, ждать покороче б вышло». И попытался заснуть, но вместо сна под усталыми веками будто на движущейся рваной ленте возникали какие-то краткие, никчемушные и бессвязные воспоминания, точнее, клочья воспоминаний: то вырубка в Палешском лесу и какие-то парни из Подбишчья хлещут друг друга чемерицей; то погибель Андрии Беланича и откос под Оленьей Грядой, где свалился у него опанок с ноги и потерялся в снегу… Разыскивая опанок, он потерял своих. И перестал искать его, лишь увидев, как четники, разбежавшиеся было после гибели Беланича, стали вновь, перекликаясь, собираться в лесу. Он оглянулся — нету ни Панто, ни Комнепа, ни Новицы, даже следов не осталось — точно улетели на крыльях… Тогда он поспешил к Ябланову долу в надежде, что они туда подойдут, и долго звал их условным сигналом, а потом охрип и замолчал. Опустилась ночь, следы потерялись — все пропало!..

Ребенок снова зашевелился, уже проснувшись, и ловко высунув ручку из-под пеленки, стянул одеяльце, покрывавшее люльку. Ручка его замерла в движении, и он внимательно поглядел на старого мужика. Вот как выглядит человек, когда обессилеет от старости и печали, когда затянет лицо серый мшаник бороды, а землистый цвет окрасит кожу вокруг глаз, — прежде он такого не видывал. Удивился младенец, задумался и проглотил слюну. Зажмурил глаза, точно не желая больше смотреть на нечто такое, а потом опять раскрыл их и вгляделся еще внимательнее. С усилием приподнял маленькую головку и несколько мгновений держал ее над подушкой.

— Иди, — решительно и вроде бы вполне осмысленно произнес он. — Иди, иди!

— Хорош, — улыбнулся старик. — Выгоняет меня из дома!

— Иди, иди, иди, — зачастил ребенок, испытывая удовольствие от того, что ему удалось найти столь забавную комбинацию звуков.

— Может, ты и прав. Так уже повелось — куда ни приду, добра не жди. Цветы после меня не растут, и даже зеленые сосны высыхают, стоит мне их коснуться.

— Иди, иди, иди, — продолжал малыш упражнения в языке.

— Все меня гонят, вот и ты тоже. Ладно, уйду, раз ты велишь, — с усилием выпрямился Михаило Анджелич. — Не удивляйся, — сказал он Неше. — Мы думаем, будто дети ничего не знают, а разве сами мы больше их знаем?.. Теперь вот и в сны не верят, а у меня они много раз сбывались, особенно если дурное снилось. Это судьба человеку знак подает, а он может его и не послушать, а потом злится и удивляется. Я вот, с тех пор как мои дети погибли, сказал себе: нечего больше судьбе у меня брать, а потом поразмыслил — нет, может она еще что-то отнять. Жалко, если малыш пострадает из-за меня, — может, вырастет из него добрый человечек. Зайду, когда хлеб поспеет.

Он вышел в ночь, обмякшую под южным ветром, на луг, где между заплатками снега тянулись черные полосы оттаявшей земли. Над шумной долиной и сероватыми завесами гор стояло небо, выкованное из фиолетовой стали с лохмотьями облаков. Притаившись за углом дома, Анджелич прислушался и оглядел окрестность: может, есть причина у ребенка — дети с их чистотой восприятия словно маленькие животные, словно щенята, что загодя чувствуют землетрясение… И он пошел по борозде, чтобы не оставлять следа, беззвучно ступая, невидимый, точно дух.

«Может, это не только здесь, — подумал он. — Сдается, повсюду, куда ни приду, лишний я и тяжелый, скучный человек. Да и кто я в самом деле теперь? Досадливый старикан, развалина, который таскается беспричинно, и не только не может прийти и уйти, но сам по себе — живая тоска. Даже если смеюсь напоказ или шуткой пытаюсь оживить разговор в компании, все видят мою тоску по потерянной семье, и мучительно им от этого. Смех мой кажется им искусственным, и борьба моя выглядит в их глазах шагом отчаяния. Должно быть, поэтому избегают они меня и бросают одного. Может, и не моя вина в том, что отделился я в Оленьей Гряде, может, они тоже искали случая от меня избавиться, чтоб беды им больше не приносил…»

Внизу, в оттаявшей долине, светился красный огонек костра. Люди вокруг него не спали, доносился глухой говор и позвякивание котелков — наверняка разливали винный отстой. Потом отделялся пылающий уголек, покачиваясь, скользил во мраке над черными полями — кто-то уходил домой, освещая себе дорогу головешкой. Вон замедлил ход на мосту, в воде отразился свет. Перешел на тот берег, помахивает, чтоб разгорелась поярче гаснущая головешка, точно подавая сигнал кому-то наверху, в горах, дескать, держитесь. Под котлом снова разгорелся огонь, и мужские незнакомые голоса красиво и согласно запели:

Он остановился: сколько ему уже не доводилось песню слышать… И вообще трудно представить, чтобы кто-то мог петь здесь, в сожженном и одетом в траур селе. Должно быть, чужие, наверняка какой-нибудь патруль — пришли, расположились, перепились. Странно только, что не поют свои четнические песни. Или наскучили им, или это только начало, а ночь длинная — свое возьмут!

Так он обогнул склон. Крутая тропинка вывела его к сторожке Йоки Илиной, вдовы с уже взрослыми детьми. Нерешительно постучал, ожидая, что и здесь ему дадут понять, мол, появление его не слишком приятно хозяевам. Но вышло иначе. Йона даже обрадовалась, увидев его, схватила худую руку и сжала ее своими огрубелыми мозолистыми ладонями.

— Если вы его, помогай вам господь!

О чем она?.. Привыкла говорить загадками, и всегда приходится ломать голову над смыслом ее слов. Точно училась у ворожеи: все недоговоренные, обрывистые фразы, сплошь местоимения и двоякий смысл, то ли бранится, то ли благословляет и никак не может, чтоб не приукрасить. Все дважды переменилось в этой двойной войне, а она вот, по крайней мере в этом, осталась прежней.

— Руки вам озолотить бы, которые это!

— За что, Йока?

— За ту собаку бешеную, что куражилась над народом.

Должно быть, здесь чья-то чужая заслуга, Анджелич ни разу в жизни не видывал бешеной собаки, а куда там спасать народ от нее…

— И еще насыпали муки на голову. — Женщина хихикнула.

— Я знать об этом не знаю. Ты кого другого благодари.

— Полна борода муки, а кровь запеклась — так и не смогли обмыть бородищ-то, в могилу и унес с собой тесто ставить.

— Ты не об Андрии Беланиче? — догадался наконец старик. — Только не знаю я, откуда мука взялась?.. Должно быть, они нашу муку нашли и унесли, а по дороге просыпали…

— Нельзя без этого, — перебила хозяйка. Спешила она высказать свое и боялась позабыть мысль. — Это ему за то, что он баб по щекам хлестал, а теперь они скромные, носы повесили — нету прежней силы. И в лес не заходят, как раньше, — не по себе им… Да входи ты, чего ждешь! — И она втянула его в дом, не обращая внимания на его отговорки и отнекивания. — А как придут в село, сразу петь и палить начинают, знак подают: если есть где партизаны — пускай прячутся!.. Страх вынудил их такими уважительными стать, иначе ничего б не было.

Она выслала Мило, старшего сына, покараулить. Поставила софру, принесла ужин и, не оглядываясь на гостя, принялась укладывать припасы в его большую отощавшую сумку: кусок грудинки, круг сыра, кулек картофеля.

— Собакой был этот Андрия Беланич, — сыпала она между тем, словно разговаривала сама с собой, — как уж он разорялся. «Вот я вас выстригу, — говорит, — позабудете у меня о том, что итальянцы делали!.. Вы, — говорит, — кормите и прячете Михаила и Комнена с их бандой, а мы их, — говорит, — вытянем из логова…» А чтой-то у тебя на ногах? Да у тебя ж и опанков нету! Бедный ты, горемычный, ой, ой, ой, — запричитала она, скидывая с ног свою обувь. — На, обувай, не стесняйся!.. Вот ему теперь и логово, пусть повозится, пусть позабавится! А я все думала: эх, мне бы его конец увидеть за ту оплеуху! И говорила я ему всякое, и отца его поминала, а там будь что будет!.. У тебя и куртки целой нету?.. Возьми рядно, накинь, все лучше, чем вовсе ничего. Бери, бери, мы тут у печки, а вам лихо в лесу студеном…