— Нужен фонарь, Боро! А я захвачу другой.

— Дай-ка мне этот, я покажу ему, как устраивать партийные собрания с коммунистами. Но успели приехать…

Внезапно меня пронзает мысль: «Ждут меня! Это десятка, ударная десятка!» Герцеговинцы рассказывали, что им угрожают. Собрались сыновья трактирщиков и приказчики из Белого Поля, что под Мостаром, мало им, что днем у них полицейская власть, хотят орудовать и по ночам. Оставив у дверей стражу, окружили мертвецкую. Зовут, обещают наполовину скостить вину, если выйду сам. Бегу вдоль проволоки и взбираюсь на цистерну. По дороге меня одолевает страх, а вслед за ним приходит стыд, что удираю от них. Деваться, к счастью, некуда, и мой страх отступает. Нож у меня острый: кто поднимется, никуда уж больше не полезет. Тем временем они с фонарем, словно какая ночная процессия, подходят к нужнику, распахивают дверь и, убедившись, что там никого нет, возвращаются.

— Неужто его нет? — спрашивают стоящих у входа.

— Будь он здесь, мы слышали бы.

— И там его нет. Уж не влез ли на крышу?

— Туда не влезешь, лестница убрана.

— Он коммунист, может влезть! И в воде не тонет, и в огне не горит.

— Молчи, не блей!

— Может, под цистерной?

— Кого это ты ищешь, Боро? — слышу я голос Вуйо Дренковича.

— Одного твоего черногорца, — отвечает Боро.

— А я тоже черногорец, — говорит Джидич, — и ежели кому понадобился, то я здесь!

— Ищу того, кто устраивает свидания с коммунистами и дает им директивы для пропаганды. Клянусь богом, поломал бы ему ребра, попадись он мне в руки!

— Потише, потише! — возвышает голос Джидич.

— Чего потише?

— Не трогай черногорцев!

— Правильно! — вступает в разговор Вуйо. — Если ты со своей десяткой будешь бить черногорцев, мы со своей десяткой примемся за герцеговинцев.

— Так уж на роду нам написано, — не отступает Боро. — На том и договорились, бить друг друга, мы ваших, а вы — наших!

— Кто же это договорился? — удивляется Джидич.

— Старейшины из комитета! Не я же!

У входа собралась толпа: кто шел по делам к боснийцам, кто направлялся к колонке. Загалдели, их свара привлекает внимание часового. Он орет на них. Фонари гаснут.

Я вытягиваюсь на цистерне. Сна нет, переживаю случившееся. Надо уходить, хотя бы попытаться. Не рассчитываю, что мое вмешательство приблизит конец мировой войны, а тем более улучшит человечество, однако неистребимая борьба, борьба сильных и слабых, тут, как и повсюду, продолжается. И каждый принужден быть на чьей-то стороне. «Значит, надо оставаться на своей! Смертельно усталый, на дареном коне, двинься же наконец вверх по течению!»

Книжный магазин, заставленный доверху полками с книгами, где любезные продавщицы выбегают из-за прилавка, поднимаются на лесенки, чтобы достать нужную книгу, погладить ее и подать покупателю, занимает всю нагорную часть Вардарской площади. Всю ночь я наслаждался, отбирая и приобретая книги. Сначала я наполняю карманы, потом сумку. Сумку передаю какому-то почти незнакомому боснийцу, хоть и опасаюсь, что он украдет или потеряет что-нибудь из моих вещей, но смиряюсь, потому что книги, в которых я роюсь дальше, гораздо ценней. Я наполняю вторую сумку и снова передаю ее кому-то, а сам продолжаю поиски новинок. Передо мной отворяются и манят к себе маленькие комнатки, разделенные ширмами, где хранятся уникальные книги, — так незаметно я попадаю на второй этаж, и тут начинаются настоящие открытия: недавно найденный и расшифрованный роман Стендаля; неопубликованные до сей поры произведения Чапека; автобиография Травена с географической картой пустыни, в которой он скрывался; рукописное наследие Эдгара По с необъявленными пьесами и с великолепным рассказом и дневником…

Магазин уже не тот. Я не уверен, в Салониках он, или в Белграде, или где-нибудь еще. В какую-то секунду я спрашиваю себя, где я нахожусь, но тотчас решаю, что это неважно, и продолжаю поиски. И передо мной распахиваются двери новых комнат с полками, открывающимися нажатием кнопки. Я натыкаюсь на совсем мне не известные рукописи: поэму Лукреция «De hominum liberatione», с предисловием, в котором говорится, что она найдена при раскопках Термини; черновик рукописи Данте с пометками, кого и за что он отправляет в ад… Продавцы доверчиво мне улыбаются, откуда-то они знают, что у меня много денег и что меня надо отпустить на свободу. За это время появились и стали известными новые писатели: унылые насмешники, чью мрачную мудрость и одиозную силу я чувствую с первых же строк. Некоторые названия отлично придуманы, они приводят меня в восхищение. Жажда познакомиться с новой книгой напоминает любовную страсть и заставляет торопиться: я ищу ключ неведомого шифра, знаю, что он здесь, совсем близко, но найти никак не могу…

Этот магазин раньше был читальней при школе железнодорожников или при какой-то библиотеке, в которой я бывал. Магазин снится мне «с продолжением», как Гора. Такие сны я стараюсь запомнить, потом рассказываю их самому себе. Другим не могу, не поняли бы. Да и нет времени: они сами рассказывают свои сны и требуют растолковать их так, как им хочется. Отдельные картинки из этих снов сохраняются в памяти, словно живые существа в путах, ожидающие вместо пищи подтверждения или откровения из иного, не доступного нашим взорам мира или с той стороны моей Горы. Конечно, они не подтверждаются, и ничего похожего на откровение не происходит. Вот только мне бросили на ногу ящик, и я не в силах даже взобраться на цистерну, а не то что думать о горах. Говорят, будто случайно. Может, и не случайно, но этого достаточно, чтоб изменить мою жизнь. Сижу в лагере и смотрю, как приближается осень с ее сильными ветрами, жухлой листвой и пылью. Тучи заволакивают небо, гаснет лазурь залива, и горные утесы, прячась в тень, хмуро мне говорят: «Ты чужак!»

Лагерное и человеческое убожество в пасмурную погоду открывается во всей своей наготе. Чтобы легче нами владеть и лучше использовать, нас подстрекают разделиться на касты. Они примерно такие же, как и там, в «мире свободы», где та же кухня, только больших размеров, и отношения примерно такие же, да и мысли. Мы, низшая каста, приписываем все свои беды высшей, а те убеждены, что виной всему наша прирожденная испорченность. Сейчас произошло еще одно разделение: лагерники из Хармаки живут по статусу интернированных, а мы хочешь не хочешь более высокий класс — мы пленные!..

Нам полагается воинская почесть после смерти и все такое прочее… Простой люд на это внимания не обращает, наплевать им на посмертный салют, они готовы примириться, но не позволяет верхушка! А тут еще схватились два «доктора» — объявили друг другу войну не на жизнь, а на смерть. В войну вовлечены их вассалы: санитары и больные. В нее пытаются вовлечь и лагерную администрацию, и эсэсовца Карла, и гестапо. Удивительно, до чего эти патентованные спасатели рода человеческого — политики, врачи и псевдореволюционеры — не терпят друг друга, готовы втянуть в свою свару кого только можно.

Предвидя эру бомбежек, Лулаш приказал выкопать посреди двора квадратную яму, как бомбоубежище. Выкопали. Сейчас мы ее обходим: нет досок ее покрыть. Лулаш оказался прав: ночные тревоги участились. Пока это ложные тревоги, но как знать… Перепуганные люди в кальсонах и без оных, перегоняя друг друга, сбиваются в яме. Тут уж не разберешь, кто полицейский, кто интернированный, кто сторонник какого доктора: все теснятся в куче, жмутся друг к другу, дышат одним воздухом и рассчитывают, не знаю почему, что в яме безопаснее, чем наверху. После отбоя, хмурые, недовольные такой близостью, выбираются из ямы и расходятся, каждый к своим. Вне лагеря, на работах и особенно когда воруют они действуют сплоченно. У интернированных больше практики и опыта в махинациях: иногда они используют даже машины, и связи у них с черной биржей теснее. Придумали новые трюки по части взломов: герцеговинцы с ходу их усвоили, а некоторые даже усовершенствовали.