— Я им: часы вам дам, двести, триста лир вам дам, а они хоть бы что! «Повесим тебя за то, что богат!» С ума сошли люди. И часы отняли и одежду…

— Нужна им одежда, вот и отняли. Да и часы тебе, старику, в нынешние времена ни к чему. Довольно ты их поносил.

— Оставь его, чего связался? — говорю я Вуйо.

— А чего его оставлять?

— Уж не станешь ли его убеждать?

— Не хочу, чтоб и он меня убеждал. Знаю я его.

— Откуда?

— Знаю по нашим, одинаковые они, как братья родные. Нашел кого растрогать!

Идем дальше, то на юг, то на восток, тропами, что вьются по каменистой почве, через оголенные корни. Солнце встает над вспаханными полями со старыми межами, над кроваво-красными водомоинами. Напрасно идем, думаю я, да и оружие просить некрасиво. Не дают нам, но ведь их тоже никто не снабжает. Большой маленькому ничего не дает, а тогда и маленькому давать нечего. И Миня и Шумич наверняка сами раздобыли…

С этими мыслями я дошел до Героплатаниса. Там выдали нам по восьмушке хлеба. Сидим, едим в прохладе источника, под платаном. Женщины, как и в Черногории, из бережливости и нехватки шерсти и текстиля, носят юбки до колен, а то и короче. Вынырнули они внезапно и спрашивают, нет ли среди нас врача. Запаршивели дети, просто замучала короста, сколько народу проходит, и хоть бы один врач нашелся. Нету врача, говорит проводник, сербов он ведет. Всюду-то эти сербы, сетуют женщины, и в селе тоже какие-то сербы, а вот лекаря не сыщешь.

Видо идет с ними в село и вскоре приводит Черного и Душко Вилича из интернированных. Они без оружия. По обуви видно, походили немало, а по глазам, что надоело им это до черта. Ломают голову и они, к кому бы обратиться или куда бежать — осточертели долгие ночи и праздные дни.

— Здесь и Влахо, — говорит Черный.

— Влахо Усач?.. А почему не пришел?

— Бреет кого-то, придет, когда кончит.

— За деньги бреет?

— Нет, от нечего делать. Всех в деревне побрил, только поп артачится.

— Не долго ему артачиться, — говорит Душко, — ежели еще здесь задержимся.

— Хватит! — решительно заявляет Черный. — Идем с вами в Арнею.

— Правильно, надо всем вместе.

Пришел Влахо, небритый. Уговаривали его недолго. И вдруг уже по дороге он вспоминает, что у него болит нога. И давай разводить антимонию, удивляется, зачем, дескать, идем и почему нам так загорелось получить оружие, а его лично тошнит, стоит ему увидеть…

Чтоб не морочил нам головы, оставляем его в Палеохори и углубляемся в безлюдные пустоши, и за все время видим только одного крестьянина, который приветствовал нас поднятым кулаком — ни дать, ни взять фото из Испании. Потом зашли в дубовый лес, идем долго, и вдруг будто земля расступилась! И перед нами — серебрится прозрачная голубизна воды и полуостров, плывущий, как тюлень, а на нем монастырь. За ним на горе белеет Агиос Таксиархис. С десяток оседланных ослов пасутся у дороги в кустарнике.

Проводник доволен: склад здесь, значит, где-то поблизости и штаб, может, не придется идти в Арнею. Так и оказалось. Он отыскал, правда, не начальника, но человека осведомленного. Мы по-хорошему пожали друг другу руки, он угостил нас сигаретами и сразу же заявил:

— Сербов я знаю, были у меня в отряде — не умеете беречь головы. Нехорошо получается, многие гибнут. Потому сверху поступило распоряжение «притормаживать». Лучше помогите нам вести пропаганду в селах. Народ вас охотно привечает. Но если уж так приспичило — выдадим оружие. Не сразу, конечно, свободного у меня нет, а с первой оказией потребуем из Салоник.

— Что он сказал, — спрашивает Вуйо.

— Сказал, кому-то напишет!

— Кошке под хвост все то, что он напишет.

— Силой тут ничего не сделаешь.

— Дайте мне только добраться туда, где идет борьба, и я сам себе все раздобуду, — не унимается Вуйо.

Мне хочется пить, и я пробираюсь сквозь кустарник к источнику. Снимаю куртку и рубаху, чтоб остыть, и вешаю на ветки, как в свое время на Зле Греди после дождя. Солнце заходит, тень горы растет на водной глади. Слушаю, как журчит непрестанно ручеек: чурли, чурли, чурли, чурли… Хорошо его слушать, но я пришел сюда не слушать, а побыть наедине с самим собой и кое-что обдумать. Перед глазами у меня шоссе из Салоник в Асвестхори, караульное помещение у каменоломни, дерево над ним и четыре винтовки в прихожей… Журчание вдруг прекращается, словно ручей пересох, заглушил его скрежещущий грохот моей фантазии.

На обратном пути мы останавливаемся на отдых у школы в Палеохори. Тут уже не так безлюдно и тихо, как прежде. Из Галатисты добрались беженцы — женщины и дети; сюда же из самого фашистского гнезда, из Серрэса пришла трактирщица, ищет и хочет вернуть домой сбежавшего сына: расспрашивает, объясняет, плачет, пристает даже к нам, хоть и знает, что мы ничем ей помочь не можем. Беженцы расположились со своей поклажей на камнях у стены и клянут Андона Чауша за то, что их обездолил. Весь разговор сводится к монотонному причитанию из женских, детских и старческих голосов. Дети, пожалуй, самые грустные: сидят, молчат, и в мыслях нет поиграть.

В одной из комнат заперты пленные чаушевцы и тагматасфалиас из Салоник, среди них скупщик шкур, приходивший в Рожой. Окно открыто, и он подзывает Черного и меня, чтоб рассказать, как две недели назад его препровождал серб.

— А тут немцы наступают, партизаны отходят, а мне плохо, молю серба: «Убей меня, братец, нет сил идти!» Но серб убивать не захотел, а привязал меня к дереву и оставил. «Передохни», — говорит. И на другой день вернулся, издалека наверно. Серб не спешит убивать человека, не то что наши.

— Не спешат и ваши, но, бывает, приходится, — замечает, подходя, Вуйо.

— Не знаешь ты их, разбойники они, злодеи.

— Злодеи не водили бы тебя туда и обратно.

Влахо Усач нагостился в Палеохори досыта. Даже нога от скуки перестала болеть, и он увязался с нами. По дороге заходит разговор о страхе, трусах и паникерах. У Влахо на этот счет особое мнение.

— Если даже кто-то и кажется трусливым, — говорит он, — это не обязательно так.

— А как же? — спрашивает Вуйо.

— У человека бывают дела и поважней, чем притворяться смельчаком и рисковать.

— Какое же это дело поважней? Брить кого придется?

— Ты вот насмехаешься. Что ж, ты моложе, сильнее меня, герой, а я должен живым вернуться на Тару. Живет там один шпион, который выдал моего брата и еще кой-кого. Не знает об этом никто, кроме меня, и, если я с ним не разделаюсь, будет он делать свое черное дело и дальше.

— Расскажи кому надо, — замечает Душко. — Нынче это по-другому делается: даешь наказ, и он идет по цепочке, а не каждый сам недругу мстит.

— Не могу я так, не ест волк мясо по наказу.

В Героплатанисе у источника мы снова встречаем русского из Дубье. Наконец ему поверили, что Сталин его знает, и выдали ему винтовку, немецкий мундир и пояс, на портупее которого написано: «Gott mit uns!» [38] Он переменил пластинку и теперь рассказывает, что жена у него капитан. Поляк опять ему не верит: если даже и произвели в капитаны, то наверняка нашла себе другого мужа и, значит, уже не жена. Слушаем, как они спорят, пьем и наполняем фляги водой. Идем дальше.

По дороге встречаем беженцев-итальянцев, умирающих от жажды, — они выпивают всю нашу воду.

Кусты ежевики за Перистерой, где мы прежде прятались, встречают нас радушно, как родные. Загораем на солнышке у кромки плато и любуемся на Василику в зеленой пади. Там видны рудники, известковые печи, серпантины шоссе, колокольни. Не видно только людей, зато слышна стрельба.

Заночевали в пустой хижине угольщика над Хортьятисом, и, когда на заре спускались к селу, у околицы нас встречает стрельба. Влахо кидается в лес.

— Стой! Ни шагу назад! — кричит Черный.

— Почему? — спрашивает Влахо, останавливаясь.

— Там не спрячешься, — объясняет Душко, — убьют, и останется твой шпион жить.