И мы ринулись вперед и топали до тех пор, пока перед нами не открылась широкая равнина, где итальянские часовые перекликались охрипшими петушиными голосами. Мы свернули вправо, и после довольно долгого перехода, когда мы считали, что уже обошли этот лагерь, совсем рядом раздался винтовочный выстрел, и опять послышалась перекличка часовых. Нас охватило отчаяние, измученные, мы снова свернули в сторону, побежали, подпрыгивая, размахивая руками и делая все, чтобы отогнать сон. Предрассветное небо светлело, когда мы разглядели палатки — море палаток, которое не перейти, не обойти, оно заливало всю равнину, поднималось на горы и разветвлялось рукавами по долине, насколько хватал глаз.

У нас сперло дыхание. Как подкошенные рухнули мы на землю, только Вейо Еремич вскинул пулемет и, может, шарахнул бы, если бы Раде не схватил его за руку.

Мы отошли на расстояние винтовочного выстрела и остановились в долинке, заросшей можжевеловым кустарником, спрашивая себя: «Что же дальше?»

— Партийное собрание! — сказал Митар Милонич, и мы все повернулись, чтобы видеть, не шутит ли он. Нет, самым серьезным образом он располагался, чтобы вести собрание, и, как только мы сели вокруг, сказал: — На повестке дня один вопрос: решить, кто пойдет в батальон, кто сможет за день пройти столько, сколько мы прошли за сутки. Они должны подождать нас, если могут, день-два или хотя бы знать, где мы.

Говоря это, он смотрел, может неосознанно и ненамеренно, на Мило, который, побледнев, принялся водить травинкой по своей широкой ладони.

Наступила тишина. В самом деле, было неприятно уходить в батальон с такого задания — после всех грез о встрече с пролетарами возвращаться в донельзя знакомое тягостное состояние окруженцев, ведь это что-то вроде наказания, вроде проклятия. Поэтому Раде Релич разглядывал муравья, который шел себе своей дорогой, а Вейо Еремич — приклад пулемета, словно читал там невидимые буквы; поэтому Рашко Рацич проверял на прочность свои двойные брюки, а суетливый Ладо Тайович взялся всовывать одну в другую три травинки.

— Выходит, добровольцев нет? — насмешливо спрашивает Митар Милоннч. — Э-э, я думаю, вы все согласитесь, если это задание мы доверим товарищу… этому…

Меня пот прошиб со страху, что он назовет мое имя, но он резко повернулся в сторону Раде Релнча, который все еще занимался изучением правил дорожного движения на муравьиных тропках и, похоже, был близок к интересным выводам.

— … Товарищу Раде Реличу, — сказал Мичо, а Раде потемнел лицом и нахмурил лоб.

— Ей-богу, хочешь верь, хочешь нет, — сказал он, — я точно знал, что ты меня выберешь… А это несправедливо, и чтоб ты знал: больше я никуда с тобой не пойду, хоть ты тресни. — Губы у него были сухие, а глаза повлажнели. Он окинул нас хмурым взглядом и пробормотал что-то на наш счет, с бурчанием покачивая головой, угрюмо и намеренно медленно поднимал винтовку. Вдруг он что-то вспомнил и сказал: — Вы подохнете с голоду, если меня не будет. Кроме разве попа, среди вас нет сообразительного человека.

Этим он нам в какой-то мере отомстил. Он попрощался и пошел, сначала медленно, затем все быстрее. Вскоре он был уже далеко: обособленный, один-одинешенек с винтовкой через плечо на пустом плоскогорье, но дорогам которого теснились десятки тысяч машин, нацеленных убивать. Я обернулся: рядом со мной стоит Вейо Еремич и смотрит в том же направлении.

— Боюсь я за него, — сказал он. — Он обиделся, нехорошо мы с ним поступили…

Сначала мы надеялись, что итальянцы через час-два покинут лагерь и выступят. Не дышать же свежим воздухом они сюда пришли; не привел же их сюда Тедески, чтобы они здесь разлеживались и портили воздух. Тем не менее Тедески оставил их разлеживаться и портить воздух, и они это проделывали со страшным гвалтом. А поэтому и мы должны были разлеживаться целый день, а это уж не такое приятное занятие, если у человека нет иного выхода. Караулили мы по очереди, по одному, пока остальные спали. От храпа наша котловина булькала, словно в ней варилась мамалыга для джина. Мы опять караулили и опять спали. Пушки слышались на том же расстоянии, что и вчера, и от этого казалось, будто мы за все время не сдвинулись с места или, во всяком случае, шли не в том направлении, куда надо.

Около полдня мы все уже проснулись и дискутировали о том, что делать с остывшим мясом в мешках. Вейо Еремич отстаивал мнение, что мясо надо съесть, ибо, «пока бог это видит, другого не даст». Мичо Милонич полагал, что старый бог должен смотреть за своими делами, а не заглядывать в наши ранцы. Мило считал, что мясо может испортиться, если ждать до ночи, а это был бы убыток. Этот сильнейший довод перетянул. Мы уже снимали ранцы, все, даже осторожный Митар Милонич, когда с той стороны, откуда мы вчера вечером пришли, раздались прощальные винтовочные выстрелы и взрывы.

— Раде, — сказал Вейо Еремич, бледный словно мертвец, и выронил мешок в можжевеловый куст рядом с собой.

Митар Милонич скривил рот и остервенело закусил свой соломенный ус, понося бога и божью мать. Мило — лоб наморщен, усы повисли — прислонил ладони к ушам и старался по звуку определить расстояние и место стрельбы. Он не сказал ничего, что бы нас вдохновило, но его хмурый вид говорил сам за себя. Винтовочная стрельба продолжалась, залпы становились чаще, одиночный разрыв оставил после себя на несколько мгновений эхо и тишину; и опять возобновилась пальба. Побледневшие и погрустневшие, слушали мы, как она то разливается, то затухает.

После этого день показался нам страшно длинным. Если бы мы могли двигаться, чтобы в движении и усталости забыться, было бы куда легче. Каждый из нас чувствовал себя в чем-то виноватым, и перед каждым из нас оживал укоризненный взгляд Раде.

Ближе к вечеру Рашко Рацич и я пошли осмотреть итальянский лагерь и поискать удобное место, где бы можно было ночью прорваться. Некоторое время мы шли пригнувшись, перебираясь из укрытия в укрытие, потом вынуждены были лечь и ползти, перебегая только невидимые взглядам рытвины. Так подобрались мы совсем близко к лагерю и двинулись вдоль него неглубокой овражистой вымоиной.

— Сюда мы пройдем без помех, — сказал Рацич и рукой очертил наш путь через лагерь. — Теперь пошли, ничего лучше этого быть не может.

Сумрак сгущался, и мы больше не прибегали к укрытиям.

— Как ты думаешь, — спросил я Рацича по пути, — Раде проскользнул?

— Может, и да, — сказал он с сомнением. — Первые залпы его не задели, вот только взрыв этот меня смущает.

Какое-то время мы шли молча, а затем я опять завел разговор, только теперь не о Раде, а о Вейо и его далекой и удивительной цетиньской любви.

— Слышал я кое-что об этом, — хмуро сказал Рашко; только мне показалось, что это не все, что он знал.

Я сказал ему, что у Вейо, похоже, довольно серьезно, и, как мне кажется, сильно мучается парень…

— И что хуже всего, — добавил Рашко, останавливаясь, — эта его Джина стала чем-то вроде любовницы итальянца.

Ошеломленно глядел я на него несколько мгновений, связывая свои предчувствия с услышанным и с тем, что можно было предположить. Потом я попросил, чтобы он рассказал мне побольше об этом. Он опять остановился, словно на ходу нельзя было мне объяснить.

— Сначала у нее арестовали отца, — сказал он и остановился. Он смотрел на меня, словно спрашивал, понимаю ли я. — Затем ее уговорили пойти к коменданту и лично попросить его, чтобы отца отпустили на свободу. Так они установили знакомство, а после знакомство начало действовать. Дали им какую-то лавчонку, что-то вроде кондитерской, что ли. Там торговала ее мать. Мать продавала шоколад, отец отлеживался дома, а дочка спала со старым кобелем.

Последние слова он проговорил на одном дыхании. Видно, настолько для него это было мучительно, что он готов убежать с места, где сказал такое.

— Это что-то как в сказке, — заметил я, догоняя его.

— Все так, как я тебе говорю, и не иначе, — сказал Рацич, откровенно злясь, что я его и теперь не оставляю в покое.