Тот опять спрашивает:

— Почему это они владеют, если их почти не видно?

Бранко в ответ:

— Они тысячу килограммов мяса потребовали, а вы им дали тысячу триста. Вот почему.

— Неверно, — спокойно вмешался Божо, — мясо им дали старейшины деревни. У нас с ними дел нету, они нас не спрашивали. С тех пор как немцы прошли и увели с собой Юзбашича и его солдат, нас больше ни о чем не спрашивают. Мы связь с ними не поддерживаем, от них ничего не принимаем — они теперь верят нам ничуть не больше, чем вам.

— Это вы, стало быть, от них откололись, — говорит Бранко.

— Так оно и есть, — говорит Машан.

— А если вас назовут коммунистами?

— Известно, что мы не коммунисты, — говорит Божо и, чтобы не объяснять, откуда это известно, поспешил ретироваться: — А что до того мяса, которое мы отдали, было немало причин отдать.

— Первая та, что итальянцы любят мясо, — заметил я.

— Долг это был с прошлого года, — продолжал Божо, словно не слыша меня, — за ту муку, которую они нам дали, чтобы спасти здешний народ от голодной смерти. Такой долг возвращать надо, а не цыганить и не позориться. И однако, им не все возвращено — они больше дали, чем мы вернули. Будет кому о том спрашивать и в том разбираться, а вот я вас тоже спрошу кое о чем: зачем вы сюда явились?

— Чтоб воду мутить, — сказал я, потому что он на самом деле так думал.

— Я вас всерьез спрашиваю…

— Я тебе всерьез и отвечаю, — говорит Бранко, — пришли мы по доброй воле и разве что немного из озорства.

— Как из озорства?

— А вот так — полегоньку и неспехом, собственными ногами, некому нам поперек дороги встать. А если и встанет — нам здесь все так же принадлежит, как и вам, и даже больше.

— Неужто больше?.. — переспросил Станко. — Откуда же теперь взялось и это «даже больше»?

— Оттуда, что вы свою долю продали и промотали.

— С тобой, значит, по-хорошему нельзя, — заключил Божо, помедлив и тем самым дав возможность для возражения, а затем продолжил: — Ладно тогда, но запомните: другой раз, когда мы вот так встретимся, пусть в церкви, будем стрелять без всяких разговоров.

— Вы б и здесь стреляли, — говорит Бранко, — если б у вас порох не отсырел.

— У нас отсырел? — изумленно воскликнул Божо.

— И у вас, и у нас, — отвечает Бранко.

— Отчего ж это он отсырел? — спрашивает Станко.

— От слез сестер наших, теток, кум, снох, всех их вместе — тех, что не ведают о разделах и распрях и равно оплакивают своих братьев и племянников с одного конца земли до другого. Хватит этих слез, много этой влаги накопилось — немецкие склады промочить впору, не говоря уж о наших бедняках, у которых весь скарб в одной сумке умещается. И от детских слез, Божо, и от слез стариков, от мести — потому что, когда не могут сладить со мной и тобой, мстят слабым. От этого у нас отсырел порох, может, он и вперед влажным был — прежде, чем они рыдать стали. Понимаешь ты меня?

— Понимаю, — встрял Станко. — Я тебя хорошо понимаю!.. Это вы, значит, хотели избежать драки и пробраться к власти тайком, словно ее не желая. Не выйдет это, не дадим мы.

— Если нельзя тайком, — насмешливо сказал Бранко, — то как тогда можно?

— Придется в открытую, — добавил я ему в тон.

— Я бы так не стал, — сказал Божо, вроде бы готовый уступить.

— А как же?

— Вы с винтовками не шляйтесь по деревням, — сказал Станко, — увидят итальянцы, деревня пострадает.

— А почему итальянцам наши винтовки нельзя показывать, а ваши — можно?

Станко что-то злобно пробормотал, и слова его потонули в брани, которая началась между ними. Тем временем девушки поставили софру и два треногих табурета. От неровного пола или оттого, что во время какой-нибудь драки у нее пострадала одна ножка, софра дрогнула и накренилась. Подложили что-то под неверную ножку, софра от этого накренилась и нагнулась в другую сторону. Наконец сообразили, что так было всегда, и оставили пустое занятие. По неведомой причине у девушки дрогнула рука, из миски вылилось больше соуса, чем нужно, — затрещало масло на огне, словно стая жаворонков нырнула в котел. По комнате разнесся запах растопленного сахара и сиропа устоявшегося сока, — медоносных и целебных трав, что излечивают туберкулез, грудные болезни, сердечные и прочие хвори. Девушка принялась мешать — натянулись струны золотые и серебряные, будто некая пряжа, а не кушанье готовится. Перелили эту музыку и пряжу в таз — мертвые бы уста отворились, чтоб вкусить такую амброзию и принять жизненный сок из нее. Миску поставили на софру, рядом положили две ложки — смотрят на нас, смотрим мы на них, молчат они, и мы тоже молчим.

— Ужин подан, — объяснил нам наконец Лексо. — Чего ждете?

— Тебя ждем, — ответил Бранко.

— Почему меня? Это вам.

— Мы когда ужинаем, хозяин всегда с нами ест, — говорит Бранко.

— Боитесь, чтоб не отравили, — заметил Станко.

— Не в том дело, это нищим подают, а с гостями садятся и едят.

— Значит, мне есть, пусть и аппетита у меня нету, — вздохнул Лексо.

— Ты сам нас пригласил, — сказал Бранко, — мы к тебе не напрашивались.

— Он их сам пригласил, — подчеркнул Машан, — устанавливает связь.

Лексо приподнялся ровно настолько, чтоб подтянуть за собою седло. Казалось, будто он прилип к этому седлу, или гадалка не велела ему с ним расставаться, или душа его покинула измученное страхом тело и перешла вниз, в подушку седла, где еще удерживалась слабой надеждой. Он передвинулся вместе с седлом, сел на него, потом снова приподнялся и с широким замахом принялся креститься. Он шептал какие-то молитвы, переходящие одна в другую и бесконечные, и произносил их столь истово, что лицо его кривилось и морщилось, сползая то в одну, то в другую сторону. Еле-еле он успокоился. Повернулся спиной к очагу и к тем, по ту сторону, своей тенью закрывая половину софры. Нам это было выгодно: мы получили нечто, что могло бы хоть на короткое время послужить прикрытием; ненадежное, правда, но какое уж есть. Я поднялся, собираясь пересесть на табурет возле софры, правой рукой держу винтовку за цевье; Станко заметил дюн маневр, видно, этого ожидал и, притворяясь удивленным, воскликнул:

— Во герой: хочет с винтовкой к столу садиться!

— Уж не тебе ль отдать ее на сохраненье? — спросил я.

— Мне не нужно, ты сам ее отложи в сторонку.

— Мне отложить, а ты свою держишь.

— Вы сказали, что у нас порох отсырел. Чего ж боишься, если так?

— У тебя, может, и осталась толика сухого, ты ведь особенный. Тебя чужие муки не мучают, и дела тебе нет до женских слез — ты знаешь только то, что тебе нужно, причем именно сегодня, а не завтра.

— Винтовки мы не отложим, — сказал Бранко. — Вас все равно больше.

— Нас больше, чем ты видишь, — сказал Станко.

— Но меньше, чем ты болтаешь, — отрезал я.

— Охрип ты чего-то, — усмехнулся он, — видно, волка в лесу повстречал.

— Если б от волка, это ничего, а вот от лисицы… только лисица странная — хвост у нее длиннее, чем сама.

— Кто хвоста боится, хуже зайца, — сказал Станко.

— Злая лисица, — подхватил я, — приучили ее к макаронам, а потом вдруг давать перестали, она и взбесилась.

Так пошли мы вперетяг, и достаточно было ложке упасть, чтоб все сразу началось и окончилось. Но тут Машан из своей невидимости, из-за стены, отвлек наше внимание: бормочет что-то, ворчит, еле-еле разобрали мы, что он удивляется и поражается, видя то, чего никогда не видал и о чем слышать не доводилось, — чтоб человек при оружии за столом сидел! Эти подозрения и оскорбления — не переставал он ворчать — обида для очага, для всего дома, семейства и его имени. И он опять захлебнулся бормотаньем, из которого так и не сумел выбраться, — показалось мне, будто он угрожает брату, но уверенности в том у меня нет. Тут и Грля вступил: не бывало такого ни в армии, ни на службе жандармской, где с винтовкой не расстаются, ни в Македонии, на Овчем Поле, где он преследовал противника больше ночью, чем днем, и где убитые не переводились лет десять подряд — даже там нету обычая с винтовкой ужинать, составляют их в сошки, а там уж к столу подходят…