У самых дверей закашлял Божо. Это нам последнее предупреждение. Перебросил одну свою длинную ногу через порог, следом за нею внес и другую. Винтовка у него на плече. Не рассчитывал нас здесь увидеть, не предупредили его, что мы ждем, — чуть вздрогнул, увидев нас, освещенных пламенем очага. Удержался, чтоб не попятиться, только брови поднял; замедлил шаг, остановился и хмуро сказал:
— Добрый вечер!
Бранко один ответил ему, хмуро, как и он, словно эхо:
— Добрый вечер!
— Это вы здесь? — поинтересовался Божо.
— Да, мы.
Из-за спины Божо выскочил Станко и удивился, увидев винтовки. Сунулся к очагу, наступил на головешку, котел на цепях покачнулся. Станко перепрыгнул через рассыпавшиеся уголья и устремился на половину Машана. Божо не спеша последовал за ним, толкнул дверь перед собой и произнес:
— Да у вас тут темень.
Машан распахнул дверь и подпер ее чем-то, чтоб оставалась открытой.
— Нету лампы, — сказал он нам ли, им, или кому-то на чердаке, только не Лексо — с ним он не разговаривает.
— Да была ж у вас лампа, — сказала хозяйка, — даже новая.
— Жена в горы унесла.
— Она всегда уносит все, что ей нужно.
— Пусть дверь останется открытой, — сказал Божо, — убытка вам от этого не будет, а нам от огня посветлей.
— Убытка не будет, — помягчела хозяйка, — нет тут убытка, да только…
Может быть, Машан и не выдумал, будто жена унесла лампу. Но если зачем и выдумал — не знаю, чего он этим добился: они во тьме, мы в полутьме, разделяет нас освещенное огнем пространство, сквозь которое мы друг друга не видим и лишь угадываем, кто где сидит.
Последний из этой троицы, жандарм Грля, появился с запозданием. Его, видно, послали в засаду под окно; убедившись, что его ожидания напрасны, пришел и он. Выходя из мрака, с расширенными зрачками, на миг зажмурился, чтобы привыкнуть к свету. Так и шагнул к нам, собираясь присесть между нами, показалось ему, будто мы двое — это Божо и Станко.
Что-то в темноте принял за стул, нацелился свалиться на него — и замер, пораженный тем, что вместо своих спутников увидел совсем иных людей. Дрогнул и разинул рот — беспомощный перед таким чудом. Нижняя губа отвисла, верхняя задрожала — вот-вот заплачет. Глядит молча, спросить боится, а в глазах растет сомнение в том, что он видит и чего вовсе не видит.
— Туда, вон туда, — направил его Бранко, показывая стволом винтовки.
Но он все сомневается и стоит в смущении.
— Там твоя компания, — объяснил я ему.
— Сюда, Грля, здесь мы, — позвал Божо из-за завесы огня.
— Сюда, кривой чурбан, — рассердился Станко.
Грля пялил глаза и удивлялся, откуда идут знакомые голоса, потому что за кустом света видел только закопченную стену без выхода. И лишь после того, как Станко еще раз чертыхнулся, направился к этой стене с недоверием, боязливо и медленно, как человек, который убежден, что люди обманывают его и только и думают, как бы устроить ему пакость. Наконец он разглядел в стене дверь и с улыбкой дурачка, на которого неожиданно свалилось счастье, нырнул во тьму. Его вторжение вызвало там волну злобных упреков, брани и ругательств. Не все у них ладно, что-то не так — спорят Машан и Станко, Станко шипит:
— Прутья… решетки… Меня… тюрьма…
— У них там решетки на окнах? — спросил Бранко у Лексо.
— Я не знаю, — начал заикаться тот. — Не вмешиваюсь я в его дела.
Тогда Бранко обратился к хозяйке:
— У Машана есть решетки на окне?
— Есть, есть, как не быть. На обоих, — ответила та. — Боится его барыня, как бы у нее богатство не уперли.
— Поэтому они как в тюрьме, — сказал Бранко.
— Верно, снаружи глянешь — тюрьма и есть.
Вернулись две девушки, чтобы изблизи увидеть, что произошло и почему нет стрельбы. Смотрят, улыбаются, взялись за работу. Одна сняла котел с цепей, другая принесла горшок, каши отлить. Хозяйка с ворчанием принялась искать толкушку на полке. Той не оказалось на месте, где она должна быть, не нашли ее и там, где она быть не должна: как назло нету ее нигде, причем именно в то время, когда им охота поскорее спровадить немилых гостей. Суетятся, переругиваются, мечутся туда-сюда с головешками, чтоб посветлей было, и упрекают друг друга:
— В этом сумасшедшем доме никогда ничего не найдешь!
— Да и как найти, если каждый делает что захочет!
— Не иначе в другую деревню отдали!
— Или в огонь бросили, есть у нас любители такого дела!
— Наверняка ее барыня в горы с собой унесла — она все уносит, что на глаза попадет.
— Да не в горы, какие горы! Вчера ребята во дворе ею играли.
— Чтоб черти им по пузу играли!
— Чтоб тебе черти пасть захлопнули, сглазишь, не приведи господь!
— Никому не ведомо, какие черти здесь водятся!
— Не орите, не позорьтесь перед людьми!
— Ну ты, умница, не учи других! Сама воду мутишь, а сухой хочешь выйти.
И вдруг обрадовались: слава богу и всем святым, обнаружили наконец! Соскребли какой-то скребницей с толкушки грязь, потому что оказалась она на дне пустой кадушки для соленья, сполоснули стоялой водой из лохани и вручили хозяину, словно торжественную эстафетную палочку. Он пересел с седла на пол, обложил дощечками котел, чтоб защитить себя от жара, обнял его ступнями, чтоб тот не увернулся, воткнул толкушку посредине облака испарений и, угрюмый и хмурый, принялся толочь и мешать. Мнет картофельные клубни, дробит их, крошит, постанывая от усилии, и сквозь эти его звуки слышно, как в глубине деревни снова лает та же собака.
— Вот видишь, знал я, придет он, — повысил голос Станко.
— Придут, добро пожаловать, — ворчит Божо. — Не придут…
— Если еще появится какая-нибудь погань… — пробормотал Бранно.
— Нужно ли пробуждать в ней человека? — поинтересовался я.
— Нужно — пулей в брюхо. Ждать нечего.
— Нечего, согласен, кончено дело.
— Швыряй в них гранату и сигай в окошко.
— Мне в дверь удобнее.
— Я к двери, негоже, чтоб мы столкнулись на одном пути.
Страх миновал, а печаль зародилась — или это две формы одного явления. Оттого она, что мы расстанемся, думаю я про себя, и больше не увидимся, и друг другу рассказать не сумеем, чем все закончилось. До сих пор все шло нормально, потому что были мы словно одно-единое существо, которое может не поворачиваясь смотреть в обе стороны одновременно и стрелять разом из двух винтовок. Потом нельзя будет смотреть в обе стороны, и сразу — тьма. На мгновение я позавидовал Бранко и вдруг понял, чего стоит слава: его они больше боятся, поэтому четыре их винтовки сперва по нему выпалят, чтоб преградить ему путь к двери. Он не останется раненым ни одного мгновения, не смеют они дать ему время терпеть, может, не будет у него времени даже что-либо почувствовать. Только после него придет мой черед. Этот излишек жизни, который мне достанется и который я должен буду пройти один, стал меня тревожить, точно переход по некоей безбрежной пустыне, в которой легко заблудиться. Сумею ли я и смогу ли в одиночку пройти через нее, не опозорив при этом коммунистов, старых Бердичей, Николу-знаменосца?.. Утешаю себя: это продлится недолго, несколько мгновений, я успею выстрелить раз-другой, а потом все станет ровным, глухим, угасшим — ни пустыня, ни непустыня, просто вовсе ничего. Жалкое это утешение, говорю себе, но что поделаешь, если люди получше до сего дня не придумали… Из раздумий меня вывел Станко:
— Ну, Бердичи, чего замолчали?
— Вас ждем, — ответил Бранко.
— Раз вы все знаете, — насмешливо сказал Станко, — и кто хозяин пира, и на ком черт женится, и кого он в сваты зовет…
— То нас с тобой ему позвать придется, — оборвал его Бранко, — а других как хочет.
— Скажите мне, кто сейчас владеет этим краем, — спросил Станко, — вы или мы?
— Итальянцы, — сказал я, хотя он еще не успел закончить.
— Значит, ты признаешь итальянцев? — попытался он зацепиться.
— Я-то нет, а вот ты в этих делах вместе с властью держишься.
