— Я полагаю, я самый и есть, — отвечает Бранно Косматому Лексо. — А ты, ты-то как живешь?

— Да вот кое-как кручусь по дому и вокруг очага. Чистая у нас покудова совесть, да только невдомек мне, ей-богу, сколько мы еще выдержим это поганое злое время с его лиходействами повсеместными.

— Перемелется, — говорит Бралко. — Какие тебе лиходейства, какие поганости, вывернешься, всех переживешь. Чего не избежать, то не тяжко.

— Вот и я говорю. Человек терпит только то, что может вытерпеть. А ежели не может — тут ему и крышка, а тогда и вовсе терпеть не приходится.

— Как твои мельницы, валялки, прядилки, Монте-Карло и прочее?

Это Бранко осведомляется о дочерях Лексо и компании, что возле них собирается по ночам, а то и белым днем, но Косматый и бровью не повел. Мимо ушей пропустил, будто не понял, и спокойным тоном отвечает:

— Все ладно, пока здоровье есть, а будет и лучше — так говорят и с той и с этой стороны. Когда в чем-нибудь обе противоположные партии совпадают, а такое редко случается, — значит, тому и быть. Одна партия может и ошибиться или на свою сторону склонять, но чтоб обе в одном деле ошиблись — слишком жирно будет. Рад был бы я, если бы вы ко мне завернули, никогда не заглядывали — поставим отличную кашу да и горло найдется чем промочить!

— Времени нет, — заторопился я, — ждут нас…

— А картошечки не найдется? — спросил Бранко.

— Все найдется, чего гости пожелают, — ответил Лексо.

— Тогда заглянем, — сказал Бранко и толкнул меня лопатой своей ладони.

— Не стал бы я сюда заходить, — возразил я.

— Давай, давай, успеем, — и опять толкает меня перед собой.

Только трех его дочерей, да и то не из самых знаменитых, застали мы дома. Остальные куда-то разошлись, а вместо них высыпала детвора — тех двух, замужних, у которых мужья где-то или за колючей проволокой, или под землей. Как соберутся они вместе, дочки его, шестеро их или семеро, разных возрастов и на разные вкусы — потому дом столь притягателен для бездельников из Котурачи да со всей округи. Приходят сюда, чтобы взгляд насытить, а то в темноте за что-нибудь подержаться или хотя бы похвастать этим, перекинуться в карты и побахвалиться ножами, пошуметь, во хмелю затянуть песню до рассвета, словом, добиться, чтоб и о тебе молва пошла. Лексо обязан снабжать всех ракией и готовить закусь — таким образом, ему тоже кое-что перепадает, а для него это не лишнее, кормит ведь человек, помимо своей, две чужие семьи. И все это принадлежит одной партии — корчма и дом, корчмарка и дед, прислуга и дочки, гости и кавалеры, — и все могло жить в согласии, пока считалось, что та партия надежно «держит банк», то есть власть в руках; но с тех пор, как выяснилось, что у другой партии тоже есть свои загады и бригады, поколебался Лексо Косматый и задумал установить и с другой стороной связь, при случае сгодится. Я по усам его, по тому, как они подрагивают, понял, он и прежде ловил наших и самой судьбою предопределено нам быть у него первыми гостями от другой стороны.

— Машан здесь? — спрашиваю.

— Нету, — угрюмо ответил он. — Зачем тебе Машан?

— Дружба у нас с ним большая.

— Ишь ты, не знал я.

— Ясное дело, как кошка с собакой. Наверняка где-нибудь на службе.

— Видали его наверху в горах, там у него и скот и жена.

Я так и думал: не хватило бы у Лексо храбрости пригласить нас в дом, если б Машан был где-нибудь поблизости. Родные братья они, давно разделились, а живут под одной крышей и переступают через один порог. Жены у них грызутся, перешло это на кур и на коров, на всю живность — все у них цапаются, лаются и смотрят друг на друга исподлобья, трех дней в году не наберется, чтоб прошли без ссоры. Машан помоложе и покрепче силой, потому Лексо приходится прибегать к хитрости, а то и пускать в ход свои связи с властями. Однако в последнее время Машан и тут его обскакал: умеет и он подкатиться, чуть унюхает нужного человечка, — такое, видно, с годами приходит само по себе.

Одна из девушек раздула огонь и подбросила сухих веток, другая принесла котел с водой и повесила его на цепь над очагом. Третья сверкнула улыбкой и бутылью ракии на подносе, украшенном гирляндой из веток с городским пейзажем посредине. Рядом с бутылью — стопки, причем каждому своя, как в корчме и у культурных людей водится, не то чтоб всем пить из одного стакана, по-деревенски. Захмелел я от запаха ракии, еще сильнее пахнут девичьи волосы — пожалел, что не родился прожигателем жизни, тогда можно было б к Лексо почаще заглядывать. Лексо добавил к своему угощенью здравицу, полную охапку добрых пожеланий, на что Бранко ответствовал ему разъяснением договоренности между Черчиллем и Сталиным. Все покатилось гладко и в духе дружбы; так бы оно и продолжалось, если б внезапно, точно острое дыхание мороза, не появился Машан. Он не остановился у порога — вслушаться, понять, кто в доме, привык к шуму, к болтовне и крику, проходил сквозь них без лишних слов в свою часть дома. Сейчас вошел, глянул, глазам своим не поверил, побледнел и шагнул мимо не здороваясь.

— Доброго здоровья тебе, Машанага! — остановил его Бранко приветствием.

— Не хочу с вами говорить, — отрезал Машан.

— Ты смотри-ка!.. А почему же?

— Я — одно, вы — другое, — объяснил тот.

— Слава богу и всем святым, по чьей воле мы не одно и то же. Очень бы все перепуталось и даже стало бы невыносимо, будь мы одно и то же. А хуже всего, что не знал бы, куда какую голову поместить.

Машан провел рукой от затылка к шее и сказал:

— Злой я на вас, потому и говорить не хочу.

— Злобу лучше было б тебе оставить у порога, — ответил Бранко и нахмурился. — Но раз уж ты ее сюда принес, давай поглядим на нее!.. До сих пор мы тебе никакого ущерба не причинили. А могли бы и надо было б, причин у нас хватает. Или думаешь, будто не посмели?

— Злой я на твоего отца.

— На старого человека, да к тому ж и калеку?

— Язвить он умеет как самый здоровый.

— Чудное дело! Чем же тебя уязвил старый Кривач, Кривалия?

— Он мне на кладбище сказал: Привет, господин Машан. И так громко, на людях — все слыхали.

— Что слыхали? — удивился Бранко.

— Как он меня назвал господином.

— Ну какое это оскорбление, — сказал Бранко. — Некоторые даже любят, чтоб их так называли, и злятся, глядеть на тебя не хотят, если им этого не скажешь.

— То другое дело, — говорит Машан. — Понимаю я, куда он целил. Хочет меня тем упрекнуть, что я жалованье принимаю от итальянцев — тогда ведь еще платили постоянным четникам. Эх, будь я единственным, кто получал деньги, — наверняка б не стал брать, от срама бы не стал. А раз так — почему именно я должен быть таким героем, чтоб протянутые денежки отталкивать, раз от них не отказывались капитаны, и майоры, и седые полковники, инспекторы, директоры и прочие? Мне эти денежки были понужнее, чем им. Да и как не быть нужней, если у меня такое впервой в жизни, а они отсыпали денег от этого государства, прямо из кассы — по двадцать лет совали себе в карманы, и все им оказывалось мало. И никогда им досыта не будет, потому что они как драконы жадные…

— Оттого тебя Кривач и назвал господином, что ты к господам, к этим драконам, примешался.

— Я сам знаю, куда я примешался, и не тебе мне это объяснять.

— Разве легче было бы, если б тебя, например, назвали продажным?

— Конечно, легче!

— Почему?

— Потому что его тут же взяли б за шкирку и получил бы он по физии, чтобы все видели. И не обошлось бы без каталажки, а, может, Италию довелось бы увидеть — как ее увидели многие, что куда меньше сказали.

Он миновал очаг, вошел в свою часть дома и захлопнул за собой тяжелую дверь из буковых досок. Жалеть не приходилось, что он закрыл ее, потому что все одно напрасно было с ним разговаривать. Я посмотрел на Бранко, он закрыл глаза. Утром он прожужжал мне уши, утверждая, что в душе у Митара, как и у любого черногорца, спит человек. Нужно его только растормошить, и человек этот проснется — достоинство, гордость, легко укорять героя… Что ж ты сейчас этого не растормошишь, спрашиваю его взглядом; он отличнейшим образом понимает, о чем я его спрашиваю, и опускает, прячет глаза. Хоть сам видит: человек спит не в каждом. Если он и был когда, этот человек, гордый и храбрый, то, с одной стороны, нищета, с другой — чужой пример превратили его в животное, причем в то самое прожорливое животное, и напрасно трясти его и тормошить, здесь и землетрясение не поможет — чего нет, того тормошением не создашь.