А на полосе — машина милицейская, проверяют спецгрузы. Сигнал какой-то доброхот подал — везут геологи под видом аппаратуры браконьерскую кетовую икру. И контейнеры нашей партии возле транспортника стоят. Ответственный за пломбировку — Сопин. Майор выбрал контейнер на пробу, с надписью «Аппаратура электроразведки», приказал вскрыть. Сопин, потирая синюю, задолбленную лысину, нехотя повиновался. Аппаратуры в контейнере нет, икры тоже нет, весь контейнер занимают огромные лосиные рога — явно призовой трофей, я и не видал таких никогда.

Весь наш рейс ржал до изнеможения, до икоты, дар речи потеряли, майор ни черта не мог понять…

— Когда борт?

— Через шесть часов. Слушай, Серж, помоги это добро до гостиницы дотащить, а? С ребятами встретишься, по маленькой дернем. Мы рядом здесь, на Горького.

— В «Якоре», что ли?

— Ну где ж еще?

— Пошли, время есть.

Гостиница «Якорь» на Пешков-стрит, расположенная недалеко от Белорусского вокзала, была штатным прибежищем не обремененных высокими должностями сотрудников геологических экспедиций из далеких университетских городов — Новосибирска, Иркутска, Якутска. До революции в этом здании находился известный в Москве бордель, а ныне располагался приют командированных по линии Академии наук СССР. В узких, сумрачных, плохо освещенных коридорах, в бесчисленных маленьких грязненьких номерках, среди стен, грубо выкрашенных масляной краской чудовищных оттенков, шла вполне академическая серьезная работа по поддержке дореволюционных традиций этого веселого заведения. Да и где ж еще оттянуться на славу провинциальному командировочному, как не в стольном граде?

Портье, опустив подбородок на грудь, остекленело дремал, сведя полуоткрытые глаза на пустом граненом стакане, стоящем в центре стола. Бутылка «андроповки» предательски высовывала свою зеленую этикетку из-за мусорной корзины. По стертым белым ступеням лестницы мы поднялись на четвертый этаж.

Коридорная дама, хороших форм крашеная блондинка лет сорока пяти, попыталась вступить с нами в контакт, однако дальше нечленораздельных взвизгиваний и взмахов руками дело у нее не пошло. Служебный долг мешал ей исполнить некий краснорожий бородач, чьи мощные ладони быстро и сильно исполняли на бюсте блондинки некие замысловатые движения. При этом бородач негромко и непрерывно рычал.

По длинному коридору четвертого этажа, сквозь легкий гул забавных звуков и пелену ужасных запахов, среди которых доминировал кошачий, мы подошли к двери предпоследнего номера. Димка открыл ее пинком, не постучавшись.

Мое появление было сочтено сюрпризом, который требовал немедленного вспрыскивания, и легкий импровизированный коктейль, в котором главной составляющей был портвейн «Крымский», купленный нами у спекулянта на Белорусской, прервал бурные дорожные сборы.

— Может, с нами полетишь, Серега? — Красивый низкий баритон Боба плотно заполнял маленькое пространство комнаты.

— Рад бы в рай…

— Да, грехи, грехи наши… — Боб залпом заглотнул бурый напиток, держа стакан двумя пальцами у донышка.

Боб, Бобер и еще Весна — такие были у него клички. Первые две от фамилии Бобров, Всеволод Бобров. Папаша его был страстным поклонником знаменитого футболиста-хоккеиста. Последняя кличка имела более сложное происхождение. В 1968 году Боб в качестве рядового воздушно-десантной бригады посетил братскую страну Чехословакию. Когда ночью, в патруле, он любовался красотами Златы Праги, какой-то поклонник Дубчека неосторожно всадил ему пулю аккурат в левую ягодицу. Шрам своими очертаниями удивительно напоминал гвоздику.

— Моя Пражская Весна! — объяснял Боб в бане любопытным, похлопывая по пострадавшему месту.

Ныне он был топографом партии, и сейчас на его койке, среди прочего барахла, лежало несколько десятков зелено-коричневых листов.

Я люблю рассматривать географические карты, особенно старые. Одно время даже коллекционировать хотел. На меня они как-то успокаивающе действуют, лучше книг или музыки. Иногда станет противно на душе — вытянешь из шкафа планшет, развернешь плотную, пожелтевшую, с надрывами на сгибах, бумагу. Есть у меня несколько редких экземпляров конца прошлого века — Центральная Арктика и Приморье, времен экспедиций Арсеньева. Представишь себе людей, что рисовали эти листы, озера в тундре или сопки, покрытые кедрачом. Даже запахами иногда потянет — дымка, хвои, ила прибрежного. И — отпускает…

— А! Паршивые карты. — Боб уловил мой заинтересованный взгляд. — Пятикилометровки. ДСП. Старые, семьдесят первого года. Районы интересные, а карты — дрянь.

— Зачем вам такие?

— Да это не нам. Свои-то я уже отправил. У меня — свежачок. Двухкилометровки, «секретно». Фельдпочтой улетели. Эти Витька Соколов просил. У него дружки из Питера летом в Саяны собираются. Спортсмены-сплавщики. То ли по Уде хотят сплавиться, то ли по Бирюсе, а у Витьки там партия сейчас недалеко стоит, он их принять хочет честь по чести и в горы забросить вертаком, а уж вниз они своим ходом.

— По Бирюсе, говоришь?

— Ну да. Там, где речка — речка Бирюса, ломая лед, шумит-поет на голоса… — Красивый голос у Боба, карьеру на эстраде мог бы сделать. — Там ждет тебя таежная, тревожная краса! — заливался шлягером шестидесятых слегка захмелевший Бобер.

Тревожная краса, да…

— А что, у Виктора своих карт нет? — прервал я это ариозо.

— Нету. Он в нижнем течении Уды стоит, а ребятам в верховья, к самым истокам нужно. Честно говоря, я сам не понял, почему он не может у себя хорошие листы достать. По телефону говорили, связь плохая, все трещит. И здесь я бегал, бегал, только эти пятикилометровки и добыл.

Я пересел к нему на кровать и взял карты. Вот Большая Бирюса, вот Малая, притоки, горы, тайга. Ни тебе приисков, ни поселков, ни дорог. В верховьях и Большой и Малой — никаких следов человеческой деятельности. Лесная глухомань. Рай для туристов и охотников, в самом деле — таежная краса. Туристам, правда, тяжеловато будет добираться. Ближайшие населенные пункты — какие-то В. Гутары, Алыгджер, Нерха. Судя по названиям — места скопления узкоглазых аборигенов. Грязноватые, как правило, места, пропитые, стремные. Бывали-с в таких, знаем. Однако от этих очагов цивилизации до Бирюсы через несколько перевалов топать; чужие, надо полагать, там не ходят. Только свои, обиженные жизнью коренные народы Севера за соболем и белкой бегают.

Места как места, интересные, конечно, но — ничего необычного. Во всяком случае, по пятикилометровке семьдесят первого года.

— Чего так внимательно смотришь, Серж? Ностальгия? — спросил Боб.

— Интересно было бы съездить…

— На Бирюсу? Да плюнь, старик! Давай лучше к нам. Мы к Айхалу движемся. Уже Полярный круг рядом. На Мархе рыбалка — прелесть. Таймень, линок. Деньжат подзашибешь. Давай, я с Бочкаревым поговорю, он тебя помнит, а?

— Вряд ли, Сева. Времени нет. Но все равно, спасибо.

— Да брось ты! Времени всегда нет, ты подумай — тайменище во-о какой…

— Дай-ка мне Виктора телефон.

— Соколова, что ли? Вот посмотрите на него, какой упрямый. На, пиши. Он сейчас в Новосибирске.

— Давно его партия в Саянах?

— Один сезон всего отработали. Да я же тебе говорю, он не в горах, совсем рядом с городом стоит, как его, городишко-то? Ну-ка, дай карту глянуть, а вот — Нижнеудинск, а он вот здесь, километрах в полуста, поселок то ли Пырей, то ли Торей, на этой карте не обозначен.

— Сам-то скоро его увидишь?

— Через месячишко точно. Передать что?

— Привет передай. Я сам позвоню ему ближе к лету. Может быть.

— Ну и ладно. Слушай, Серж, у нас соседки здесь такие тепленькие. Жаль, лететь сегодня. Хочешь познакомлю?

— Да времени…

— Ух занятой мужик! Ну, продолжим наши игры…

Проводил я их до Аэровокзала и поехал домой в крепком подпитии. Песенка в Бобровом исполнении крепко в мозгах завязла. «Там ждет тебя таежная, тревожная краса…» Приклеилась как лист банный… Речка как речка, полно таких в Сибири.

На следующий день, с тяжелой после «Крымского» головой, слонялся я по коридорам своей конторы. Работать настроения совсем не было. В одну комнату заглянешь, в другую. Там поболтаешь, там покуришь, глядишь, время до обеда и убьешь.