«Грузинские» вина московского завода Абашидзе считал форменным издевательством над самим понятием «вино». Как-то в самом начале нашего знакомства я, желая сделать Жоре приятное, купил бутылку марочного «Цинандали», этикетка которого вся светилась от многочисленных медалей. Разлив в стаканы светлое, зеленовато-соломенного цвета вино, я любезным жестом пригласил Абашидзе к возлиянию. Он взял стакан, но по его лицу было заметно, что делает он это только из вежливости и с большим усилием над собой. Сделав маленький глоток, он тут же поставил стакан на стол.

— Морской вода, а? — сказал он, тыкая пальцем в сторону медалированной бутылки. — Садызм, да? Мазахызм, да?

Я было обиделся, но Жора характерным жестом успокоил: «Не надо волноваться, а?» Один из его парней поставил на стол пару огромных бутылей с вином темного, почти коньячного цвета.

— «Кахэти», — сказал Жора, любовно поглаживая пузатый сосуд. — Михаил Юрьевич очень ценил!

— Юрьевич?

— Лермонтов, дарагой, Лермонтов! Когда «Мцыри» писал — «Кахэти» пил, когда «Бэла» писал — «Кахэти» пил! — обнаружил Абашидзе знакомство с историей изящной литературы.

Уж не знаю, что там пил Лермонтов, когда писал, но это вино было поистине изумительным. Медленными, смакующими глотками Абашидзе вытянул стакан и в полной прострации, подняв масленые глазки к потолку, тягуче прошептал:

— Как харашо!

Сейчас Жора лучше всех сохранял душевное равновесие и, смакуя богатый букет «Кахети», весело заключил:

— Стрелять будем, воевать будем!

— Да, да… — уныло произнес Уколкин, выстукивая пальцами на столе незатейливую мелодию. — Сейчас это модным становится — «стрелять-воевать». Раньше как-то все больше мозгами работали, а теперь — пулей. Тебе-то что? Заляжешь где-нибудь на Эльбрусе…

— Испугался, да? — ухмыльнулся Жора. — Кого боишься? Шакала боишься, а?

— А сам не боишься? Ты его не знаешь так, как я. Ну-ка, плесни своей кислятины! — кивнул Уколкин на бутыль.

— Ай! — обиделся Абашидзе. — Лермонтов пил, Руставели пил!

— У Руставели две шкуры было, — подал Уколкин странное замечание. — А у меня одна, она же и последняя.

Тезис о двоешкурности Руставели показался мне занятным, но только я собрался задать Уколкину вопрос по этому поводу, как Кедров, вышедший наконец из истеричного состояния, вернул беседу в деловое русло:

— Архангельск упускать нельзя! Иначе нам конец!

— Гордон, похоже, договорился с местными. За Лыма у них к нам счет. Драться придется на два фронта, а людей мало и денег теперь почти нет, — сформулировал я главные возражения.

Все удрученно замолчали.

— Обидно! — наконец прервал паузу Станислав. — Так все хорошо шло — и на тебе! И что это старика угораздило хлопнуться в такой неподходящий момент?

— Этот момент всегда неподходящий, — резонно заметил Уколкин. — Сергей прав — денег мало. На два фронта никак не потянем. Надо бы поодиночке. Только вот как?

В этот миг ко мне пришла блестящая мысль.

— Организацию надо сдать! — сказал я с ноткой восхищения перед собственной гениальностью.

— Как это «сдать»? — в один голос спросили Уколкин и Кедров.

— Очень просто — заложить со всеми потрохами. Детально. Пусть органы с Гордоном повозятся.

— Видали мальчика? — возмутился Уколкин. — Да Аркадий на первом же допросе все распишет как по нотам. Ты, значит, в Венесуэлу, Жорик на Эльбрус, а мы со Стасом на нары? Замечательно придумал!

— Почему Эльбрус, а? — завелся Абашидзе. — Эльбрус, понимаешь, Эльбрус! Кислятиной назвал…

— Ну, на Казбек, какая разница! Я вам не Руставели, чтобы за всех на парашу садиться! — опять ни к селу ни к городу помянул Уколкин гордость грузинской поэзии. И дался же ему этот Руставели.

— Постой, постой! — остановил Кедров гневные восклицания Уколкина. — Тут есть рациональное зерно…

Уколкин сразу замолчал, внимательно уставился на Станислава. Кедров был человеком способным, и к его словам следовало внимательно прислушаться. Способности его имели любопытное свойство — для их активизации всегда был нужен внешний импульс. Я уже давно обратил внимание на то, что Станислав никогда не выдвигал собственных проектов, можно сказать, он был начисто лишен инициативы. Но как исполнитель он был, конечно, вне конкуренции. Любая, даже весьма скромная идея, поданная Самановым или мной, быстро превращалась Кедровым в отточенный, продуманный до мельчайших подробностей план, причем план разветвленный, с альтернативными вариантами, учитывающий возможные стратегии противников и конкурентов.

— Есть, есть изюминка! — продолжал Стас. — Кое-что можно и сдать — на периферии. Не сверху начинать, а издалека, например с Зейского района. На этом уровне нас никто не знает, и сам Гордон вне подозрений, но коли уж он теперь хозяин, то забот мы ему прибавим — не до Архангельска будет!

— Он сразу поймет, кто это устроил, — не соглашался Уколкин.

— Поймет, конечно, — кивнул Кедров. — Вот здесь его и нужно… устранить.

— Легко сказать! — Уколкин глотнул «Кахети», сморщился. — Как бы он сам нас не устранил.

— Тут ничего не поделаешь. В любом случае он за нас возьмется. Ты, Михаил, — Кедров обратился к Уколкину, — его первая мишень при любом раскладе. Ты тогда ему всю игру с греками нарушил, а он, паразит, мстительный.

— Я-то при чем? Он сам из-под Хозяина вздумал играть — пусть себя и винит. Мне Саманов сказал — я и сделал. Пусть спасибо скажет, что самого не подвесили за одно место! Старик тогда что-то расчувствовался, а надо было удавить гаденыша!

Я с большим интересом выслушал этот страстный диалог. Не ошибся, значит, я той ночью на Богородском шоссе — не кто иной, как Миша Уколкин, был в грязной «девятке». Интересно, узнал он меня или нет? Пожалуй, вряд ли. Только сегодня в первый раз упомянул про греков, и то просто к слову пришлось.

Станислав без энтузиазма выслушал оправдания Уколкина.

— Это ты все Гордону расскажи. Он сейчас спит и видит, как бы тебе поскорей такую возможность предоставить.

Уколкин поежился, опять приналег на «Кахети». Абашидзе сочувственно поцокал языком, наполнил доверху наши стаканы.

— Можно сделать так, — продолжал Кедров. — Сдадим Зею или Витим, а можно и Бирюсу, тем более что там сейчас почти ничего не осталось, а шуму было в свое время много. Гордону Архангельском заниматься будет некогда. Абашидзе со своими ребятами успеет там сделать все, что мы наметили. Когда на приисках запахнет жареным, Гордон постарается нас придавить. Здесь его нужно будет перехватить.

— Он теперь большой человек — сам не полезет в такое дело, — сказал Абашидзе.

Кедров не согласился.

— Как раз наоборот. Этот кровожадный упырь большое наслаждение испытывает, когда лично кого-нибудь кончает. А уж его-то, — Стас кивнул на Уколкина, — непременно сам постарается выпотрошить!

— Это точно! Он кровь пустить любит, — поддержал я.

Уколкина передернуло.

— Что-то зябко мне сегодня. — Он отодвинул пустой стакан. — Водочки бы…

— Сделаем следующим образом, — предложил вариант Кедров. — Я завтра лечу в Иркутск, работать буду через горпрокуратуру. Жора, ты спустя два дня — в Архангельск. Миша, твои ребята пусть глаз не спускают с Гордона. Сергей, ты выбирай: или с Абашидзе в Архангельск, или со мной в Иркутск.

Я подумал минуту.

— Ты полагаешь, Гордон постарается достать нас в Москве? — спросил я Станислава. — И начнет с Уколкина?

— Да. Я думаю, будет так.

— Когда примерно?

— Как только начнут брать его людей в Иркутске, Ленске и Ангарске. Дней через десять.

— Кучера будет с ним?

— А как же! — вступил Уколкин. — Два сапога — пара!

— Я остаюсь здесь, — твердо сказал я. — У меня к этим молодцам личный счет.

— За Тофаларию? — спросил Кедров.

— Точно.

— Месть — нехорошее чувство, — осуждающе покачал головой Станислав. — Отупляет.

Я промолчал.

— Давай, давай! — хлопнул меня по плечу Уколкин. — Жорик и без тебя в Архангельске справится.