— Кто у телефона?

На мгновение Бен Алима задумался.

— Идрис эд-Зеличи.

— Мне очень жаль, сэр. Мистер Пирсон был нездоров, когда ложился. Он просил его не беспокоить.

— Неважно, позовите его. Это срочное сообщение, которое он ожидает.

— Он ничего не сказал об этом.

— Позовите его! Это деловой разговор; вас отблагодарят.

— Сэр, ничто не доставит мне большей радости, чем возможность помочь вам. Но приказ есть приказ, ослушавшись, я могу потерять работу.

— Болван! Из-за своего тупого упрямства ты тоже можешь потерять работу!

— Я думаю, нет, — ответил дежурный. — Излишнее рвение наказуемо, но не очень строго. Не желаете ли оставить сообщение, сэр?

— Я перезвоню, — пообещал Бен Алима и положил трубку.

Все шло наперекосяк. Хасан не пришел, до Дэйна не дозвониться. Он понимал, что обязан узнать, что случилось. Должен, и цена, которую придется заплатить за это знание, не имеет значения.

Он потянулся к телефону…

На втором этаже небольшой заброшенной конторы, приютившейся возле припортовых доков Рас Агила, человек очень осторожно положил трубку телефона. Он усмехнулся, потом нахмурился. Откинулся на спинку старого кресла и принялся внимательно изучать мозаику трещин на потолке.

У этого человека было множество имен и лиц, которые он менял так легко, будто примерял платья из обширного гардероба. Он был настоящим дьяволом, в нем шизофреник сочетался с ярым приверженцем некоторых принципов, тщательно скрываемых, но тем не менее следовал им он всегда. И фанатично верил в свою правоту, и вера хранила в этом Люцифере осколки святости.

Он был прирожденным актером, с головой отдающимся роли, которую играл.

Собственно, он даже не играл, он перевоплощался. Не изображал, а был.

В настоящий момент его звали Сулейманом, и табличка на двери гласила, что он импортер. Он был Сулейманом, который не задумывается о жилье, главное — чтобы оно было поближе к воде. Там, где есть вода, всегда найдется лазейка, чтобы удрать. Почему? Потому, что бездомные постоянно идут рука об руку с опасностью. Куда? В какой-нибудь тихий уголок, который станет опасным, как только начнет приобретать черты уютного, теплого дома.

Но человек должен жить. Сулейман признавал это и кое-что еще. Он сознавал, что, идя по жизни, неизбежно причиняешь кому-нибудь боль. Печально, но это одна из неизбежных истин. Мы не властны избирать пути; мы следуем по тропам, которые наметила для нас судьба. Путь ее начертан в нашем сердце; а значит, следует покориться и безропотно идти вперед.

Сулейман покорялся судьбе с неким удовольствием, так, словно, если бы даже она не сделала его таким, каков он есть, он и сам избрал бы именно этот путь.

Формально он занимался продажей и перепродажей сухофруктов. В действительности он продавал информацию. Она и была основным источником его доходов, покупал ее он дешево, а продавая, драл три шкуры. Если он не мог купить сведения, он их попросту крал. Если красть было нечего, он придумывал их сам.

У него не было родины. Родился он в Эритрее в семье сирийцев, вырос в трущобах Кейптауна, Бамако и Салисбери, проучился шесть месяцев в университете Аль Хира в Аммане. Он путешествовал с ливанским паспортом, поскольку ни родная страна, ни страна его родителей не хотели его признавать. Впрочем, у него имелись и другие паспорта.

Дом был там, где был он, верил он в одно — в себя. Он молился Аллаху, хотя подозревал, что его чувства останутся без ответа. У него не было друзей, поскольку он часто переезжал с места на место и лишний груз ему был не нужен. Не было и жены, потому что не было настоящего дома. Не было детей, а значит, не было будущего.

Не было и сожалений, а если бы были, он бы захлебнулся в море собственных слез. Напротив, он научился верить, что то, чего у него нет — лишнее. Это было нетрудно, труднее было научиться любить то, что есть. Но он с этим справился; таким он и был — победителем собственной судьбы, вершителем своей жизни.

Сулейман работал с информацией. Только что он получил новую порцию сведений из совершенно неожиданного источника. Правда, многовато ее было, он предпочитал торговлю не оптом, а в розницу, малый риск от продажи незначительных сообщений. Он не имел ничего против более крупных сделок, но не любил рисковать головой.

Потому сейчас он сидел и думал, взвешивая все «за» и «против». Все, что он делал раньше, не выходило за рамки безопасного бизнеса. Он попался в сеть собственного предназначения. Путь предопределен, и ведет он, конечно, к смерти. Но, без сомнения, это — его путь, его неповторимая дорога к неизвестному и неизбежному ДАЛЕКО. Поскольку он покорен судьбе, лепил ее он по своей воле.

Это и было его жизнью: строил ее он разумом, а жил чувствами. Это и было психологией и религией Сулеймана, которые являлись результатом его раздумий — синтеза, анализа и веры в себя. И не было никаких расхождений или противоречий между его внутренним миром и личиной, которую он надевал. Соответствие образу было полным, пока он не менял его на какой-нибудь другой.

Сейчас он был Сулейманом. Через минуту, через час, день или месяц, если этого требовала его тайная уверенность, он будет кем-нибудь еще.

Он потянулся к телефону.

В полумиле от площади Бедуинов находится маленькая площадь с пересохшим фонтаном. Это Зокало Чико. Здесь начинается магистраль к Кувейту и Ираку. Это красивая площадь, окруженная с трех сторон престижными магазинами и полосатыми тентами вечерних кафе. По четвертой стороне протянулся ряд ухоженных домов. Здесь располагается административный центр Ракки — шумный и суетливый днем и пустынный по ночам, оживляемый только патрулями.

На четвертом этаже главного здания горел свет, и пожилой лифтер дремал на деревянном табурете. Впечатлительному человеку освещенные окна дома представились бы горящими глазами голодного волка, озирающего город. Многие горожане делали защитные знаки от дурного глаза, когда видели эти окна. Эти горящие допоздна окна находились в кабинетах полиции — регулярной, особой и тайной. Они были злыми гениями Ракки, поскольку полиция была самой деятельной частью местного правительства. И, как затишье перед бурей, эти сияющие в ночи окна предвещали недобрые времена.

Город забылся тяжелым сном, не несущим отдыха, полным ночных кошмаров. Мужчины внезапно просыпались посреди ночи, вставали с постели и в десятый или стотысячный раз проверяли ружья, завернутые в промасленные кожи и припрятанные под половицей, браунинги, засунутые под матрасы, или связки гранат, замурованные в глиняных стенах. Они трогали оружие и успокаивались, а их женщины только дрожали от страха и невысказанного стона протеста.

Город был нафарширован оружием, но сегодня ночью окна полицейского управления горели допоздна, и мужчины Ракки гладили ружья, считали по пальцам дни и часы и гадали, все ли идет так, как задумано.

Полковник Зейд, шеф ракканской полиции, положил телефонную трубку.

Это был крупный, полный мужчина, недавно разменявший шестой десяток. Его мундир цвета хаки был безупречен, невзирая на растущую жару. Его волосатые, но хорошей формы руки на мгновение сжались в кулаки. Потом он скомандовал себе расслабиться, и руки привычно повиновались. Он развернул стул и выглянул в окно, задумчиво, но по-солдатски пристально глядя на ночной город. Четвертый этаж предоставлял великолепный обзор Старого Города. Полковник видел сразу два измерения — город и карту военных действий. Пулеметы лучше поставить здесь и здесь… Уличные бои всегда дело грязное, особенно если у повстанцев окажутся артиллерийские орудия или базуки… Зокало Чико будет центром обороны, а дорога на север…

— Что он сказал?

Полковник Зейд обернулся, слегка нахмурив брови. На некоторое время он совсем забыл о Хакиме. Чертов парень умел сидеть тихо, как мышь.

— То, что можно было от него ожидать, — ответил Зейд. — С ним я не предвижу никаких трудностей.