— Правильно, Алеша, — оживился Деев. — Верно. А я, думаешь, отчего убегаю? Да вот от этой чехарды. Давай вместе, Алеша…

— Меня, Степа, не трогай, я тебе сказал. Помощь в чем нужна, проси, помогу. Всегда, вечно. А ехать — не поеду.

Так и разошлись они, не договорившись.

В ожидании Луки Дмитриевича Алексей прогулялся по городу, долго рылся в сельскохозяйственной литературе книжного магазина и купил несколько книжек и брошюр по полеводству.

Из города выехали в сумерки. Легкий морозец сковал дорогу ледком, и ходок надоедливо гремел каждым своим расхлябанным болтом, словно готовился где-нибудь на полдороге, в самом глухом месте, рассыпаться по частям.

— Что с планом? — безнадежно, а потому не сразу попытал Мостовой.

— Что с планом? Что утвердили, то и есть. Неуж, думаешь, для нас с тобой будут все пересматривать? Иван Иванович, он, мужик, твердость любит. По-армейски, сказал — делай. Хм.

Долго ехали молча. Мостовой остро переживал щемящее чувство отчаянной и безнадежной тоски. За зиму в работе и заботах поросла быльем горькая история с увезенными семенами. И Мостовой, как всякий истовый хлебороб, жил весенними думами. После многих обращений в разные инстанции ему удалось все-таки получить из облсельхозуправления анализ почв, и на основе их он составил почвенную карту и карту засоренности полей. Эти документы помогли ему неотразимо доказать, что, где и когда надо сеять, чтобы земля не только хорошо родила, но и сама возрождалась, крепла, молодела. И вот с удивительной, бездумной легкостью перечеркнуты все его труды и планы. Сознание того, что колхозные поля опять будут засеваться огулом, а все разумные доводы против этого начисто отметены, угнетало агронома более всего. Всю дорогу он мучительно и упрямо думал над тем, как провести сев по своим, верным планам. Оказалось, что ничего нельзя было изменить — и по очень простой причине: для посева конопли, клевера и ржи нужны семена, а взять их негде.

Лузанов догадывался, какие мысли гложут агронома, и, считая себя немного виноватым перед ним за то, что без слов согласился с планом Верхорубова, не мог подобрать ключа для разговора. А поговорить надо было.

Нечастый лесок, подступивший к дороге справа, у братской могилы на Чертовом Яре, совсем поредел, и между деревцами маняще замигали огоньки Дядлова. Лузанов облегченно вздохнул.

— Кажется, подъезжаем. А ты чего насупился, едрена гать? — Насильно бодрясь, Лузанов ткнул локтем агронома. — Ай на исполком осердился? Напрасно. Мы с тобой к большому делу представлены, и ребячья обидчивость тут совсем ни к чему. В районе люди сидят башковитые, им виднее, как и что. Хоть и Верхорубов. Ты не гляди, что он такой сухоплюй, у него котел здорово варит. Слышал, как он выступает? У него все к месту. Хм.

— Раньше вы, Лука Дмитриевич, не так вроде говорили.

— Когда раньше?

— До председательства то есть.

— До председательства, дорогой мой Алексей Анисимович, я многого не понимал и что булькал, то по темноте своей.

В действительности же во взглядах Луки Дмитриевича не произошло никаких перемен. Он по-прежнему был убежден, что все то, что делается в колхозе по указанию района, делается неправильно, в ущерб артельному хозяйству. Однако взял себе за твердое правило ни в чем не перечить начальству, правдами и неправдами выслуживаться перед ним, приукрашивать свой колхоз — и все это для того, чтобы надежнее и крепче сидеть на председательском месте, которое близко к сердцу пришлось Луке Дмитриевичу. Любил он командовать людьми.

— Сейчас, Алексей Анисимович, дорогой мой, я стою близко к делу и все понимаю. Взять хотя бы ту же пшеницу. Засеять ею все наши поля — верно предложил Верхорубов. Убедил он меня. Чего это мы, в самом деле, как на теткином огороде, разведем разные посевы! Сей широким фронтом самую ударную культуру — пшеницу. Тут большая политика партии. Хм.

Лузанов по примеру Верхорубова теперь частенько в острых разговорах, когда угадывал свое положение, подбивал доводы политическим лозунгом. Пойди поспорь.

— Хлеб по хлебу сеять — ни молотить, ни веять, — с вызовом сказал Мостовой. — Вы же, Лука Дмитриевич, крестьянин…

Чувствуя, что Мостовой все-таки сорвется, чего не любил Лузанов, председатель хлопнул агронома по колену и всхохотнул:

— Верхорубов, Алексей Анисимович, напоследок велел пересказать тебе… Хм. Чтобы ты в присутствии председателя, при мне значит, вперед со словом не выступал. А то и верно — какая-то несуразица выходит. Председатель — голова всему тут, а говорит агроном. Будто я какой-то второстепенный. Что дело, то дело. Правильно подсказывает нам с тобой Иван Иванович.

— Зачем же я приезжал на это совещание?

— Как зачем. Чудак-рыбак. Затем, значит, чтобы знать курс дела в районе, в стране. Доверяют тебе. Хм.

Ходок, как по ладам старой однорядки, прокатился по звонким плахам моста через Кулим и опустился в колдобину на съезде.

— Я сойду здесь, Лука Дмитриевич. Пойду берегом.

— Давай крой. Ты не серчай, Алексей Анисимович. Порядок, он любит порядок. Ну-ну. Бывай здоров. Да, Алексей Анисимович. Завтра с утра давай за семенами.

В гору Лука Дмитриевич поднимался один. Холодной рукой мял свой большой подбородок и усмехался: «Молод. Обидчив. Все ничего, а он окострижился. Женить бы его на этой Клавке. Все бы тогда было ладно». Вдруг Лузанов с легким испугом вспомнил, что завтра-послезавтра в Дядлово приедет Верхорубов с проверкой готовности колхоза к севу. «Уж он такой, предрика: сказал — приедет. А как его принять? Может, его пригласить домой и попотчевать, не как раньше, что самим, то и ему, а жареным поросенком, пельменями и клюквенной настойкой. А если не примет такого приглашения? Скажет, ты за кого считаешь председателя рика, за агента конторы Заготскот? Не должно бы так-то…»

Подъехав к дому, Лука Дмитриевич постучался в ворота. Тотчас же из конуры, гремя цепью, выломился Цыган и забухал, сдавленно, тяжело, будто бревна срывались в глубокий колодец. По мосточку зашаркали чистые тяжелые шаги Домны.

— Ты, Лука?

— А еще кто? Отворяй. И, слышь, Домна, отвела бы лошадь на конный. Ухайдакался я. На каждой кочке вприскочку.

В конце мая начиналась практика. Сергей Лузанов попросил направить его с группой товарищей, уезжающих да Восток. Он надеялся по пути к месту практики завернуть домой на день-два.

Лина, однокурсница и подруга Сергея, оставалась в городе, при плодово-ягодной станции. Она усердно хлопотала за Сергея, чтобы и его оставили с нею, в городе. После неоднократных переговоров директор станции согласился наконец взять еще одного из практикантов, но Сергей решительно воспротивился сам.

— А я-то, глупая, думала, что сделала ему доброе дело, — куксилась Лина, выговаривая. — И всегда ты такой упрямый. Никогда не хочешь сделать по-моему. Летом, может быть, приедет Московский Художественный, а ты будешь где-то мерить Кулундинскую степь. Разве это не глупо с твоей стороны?

— Глупо, Лина. Глупо. Разве я спорю? Но тянет к земле. Я, кажется, уже успел забыть, как она и пахнет, земля-то.

— Не пойму я тебя, Сережа, — видимо сердясь, рассуждала Лина, и крылья ее прямого носа приподнимались и бледнели. — Не пойму, ей-богу. То взахлеб благодарит меня, что помогла ему подняться над землей, то сам хочет зарыться в эту землю.

— Честно говоря, Лина, от того желания зарыться в землю, какое у меня было прежде, не осталось и следа. Однако планида моя — земелька. Никуда, видимо, мне от нее не деться.

— Это еще надо посмотреть, какова твоя планида. Может быть, город — твоя планида. А сейчас и совсем незачем уезжать. Ты же прекрасно понимаешь, что эта наша практика не целевая, а просто отправляют в совхоз как рабочую силу — и все. А копать землю ты бы, думаю, и здесь, в саду, мог с успехом. Ну?

— Нет, Лина, уж я туда, в совхоз.

— И смеется еще, бревно. Зачем же я-то остаюсь?..

— Ты на месте, Лина. Ты же хочешь быть садоводом — значит, на месте.