В том конце коридора, где кабинет председателя исполкома райсовета Ивана Ивановича Верхорубова, собрались все, вызванные на совещание. Тут в основном председатели и агрономы колхозов, кое-кто из работников МТС. На своих местах все это руководящий народ, но сейчас, перед лицом районного начальства, все подчиненные, все равны, и это сближает, единит. Потому и разговоры тут без обиняков, от которых иному хоть в крике взвейся.

— «Сталинец», говорят, грузовик покупает.

— И купит.

— Леском сорят — паровоз можно купить.

— Вы почему наряды заполняете задним числом?

— А ты не думай задним местом.

— Пивца нет ли в чайной?

— Ты, Малков, думаешь вообще когда-нибудь чинить мост у Лободы?

— Дай пеньковой веревки.

— Тебя мочальная выдержит.

— Хо-хо-хо.

— Здравствуй, Алеша, — под бок Мостового ткнул своим маленьким кулаком Деев, который в техникуме все время ненасытно сосал дешевые папиросы и страстно мечтал уехать вместе с Алексеем Мостовым в геологическую партию. Мостовой просиял весь в беспредельно дружеской улыбке, облапил щуплые плечи друга:

— Степка. Злодеев. Я думал, ты подрос. Ну пойдем в сторонку. Все бредишь городом или прижился в агрономах? Работка, черт ее работай, не из легких.

Обрадованный и смущенный Деев, как и прежде, шнырял своими синими легонькими глазами где-то помимо собеседника и все говорил, говорил:

— Как разъехались после техникума, так ни разу и не встречались. Друзья тоже. Я уж как-то думал: думаю, направится дорога, сгоняю к Мостовому, хоть покалякаем о житухе. Правда, Сережку Лузанова я видал. Нынче зимой у меня с правым ухом что-то случилось. Оглох на него — будто свинцом залили. Меня здесь в Окладине повертели да в областную больницу. Как-то еду в трамвае, гляжу: Сережка! Пальто — что надо, шапка, как всегда он носил, на затылке. Та же походочка — грудь вперед. Я — не я. Я выскочил на первой же остановке и хотел догнать. Нету Сережки. Как сквозь землю канул. Вот и вся встреча. Да, почему-то левая рука у него была подвязана. Знаешь, вот так, на весу.

— Мне его батя рассказывал, на лыжных соревнованиях сломал он ее.

— Как тебе, Алешка, сказать вот, черт побери! Ведь Сережка, как и ты, был ярый аграрник. Так? А я посмотрел на него, как он вышагивает, и стукнуло меня по башке: врал он нам. Не будет он, как мы, топтать поля и растить хлеб.

— А зачем бы ему это нужно? Он руководить будет.

— Не то, Алешка. Для земли, я имею в виду, он потерянный человек. А потом я подумал, не покачнула ли жизнь и Алешку Мостового в сторону города.

— А тебя?

Деев, мешая слова с табачным дымом, заговорил с живостью:

— Я не менял своих убеждений. Я горожанин до мозга костей. Однако попервости деревня мне понравилась. Знаешь, Алешка, там есть над чем подумать и есть где обломать молодые когти. Люди удивительно приветливые, мягкие — может, навек бы с ними остался. Но мало платят и жить там нечем. А у меня же на руках, мать да еще сестренка. Сельские учителя, например, так те, честное мое слово, кормятся не столько школой, сколько личным хозяйством. И походят они скорее на скотоводов, чем на учителей. Вот и меня жизнь толкает приобретать корову, поросенка, баранов, иметь покос, полугектарный огород.

— Так уж и полугектарный…

— Ну, пусть поменьше. Все равно хозяйство. А оно, милый мой, половину жизни у тебя отколет. Да за крепким-то хозяйством все колхозные дела забыть можно. Вот и живи, твори, дерзай. Не могу.

Деев Начал раскуривать новую папиросу, но вспыхнувшая головка спички отскочила и прижгла ему кожу на подбородке.

— Ах ты, — тихонько вскрикнул он и, помочив слюной ожог, усмехнулся: — Вот так, не зная, не ведая, и смерть можно получить. Думал, думал я, Алеша, над своей житухой и решил наведаться в отдел оргнабора. Во-он та дверь, налево, со скрипом которая. Пожалуйста, говорят, хоть на Север, хоть на Восток. Паспорт на стол, подъемные в зубы и валяй. Как ты смотришь на это, Алеша? Одному мне страшновато. А вот с тобой бы — хоть на Северный полюс. Я понимаю, тут надо подумать…

— Ты подумай, а я не буду. На это не собьешь. Не сердись, Степа, но я не могу уехать.

— Девчонка?

— Чего болтать попусту. Сказал: не поеду.

На этом и оборвался разговор друзей, потому что к Мостовому подошел Лузанов:

— Тут, Алексей Анисимович, проект решения дали нам для знакомства. Давай-ка поглядим. На, читай. Я в спешке и очки позабыл взять. Хм.

Мостовой взял из рук председателя несколько сколотых булавкой листков, исклеванных бледными буквами пишущей машинки, стал читать:

— Постановление. Так, так, так. «Постановляем: планы, представленные колхозами, на проведение комплекса работ в период весенне-полевой кампании утвердить. Смотри приложение. «Авангард», «Сталинец», «Заря востока». Вот «Яровой колос». «Пшеница…»

Чем дальше читал Мостовой, тем ниже на лоб опускался клинышек его волос. Подогретые сдерживаемым волнением, начинали алеть щеки, и глохли слова за стиснутыми зубами.

— И опять во всех полях пшеница, — криво усмехнулся наконец Мостовой. — Что же это такое, Лука Дмитрич? Вместе с вами как будто обсуждали.

— Я ничего не понимаю, Алексей Анисимович.

Мостовой с сердитым недоверием поглядел на Лузанова, но по тому, как тот растерянно мял свое короткое жнивье волос, понял: председатель и в самом деле ничего не знает.

— Ты постой, Алексей Анисимыч, — взметнулся вдруг Лузанов. — Постой. Ведь это всего лишь проект. Мы предложили свое, район — свое. А сейчас то и другое обсудим.

— И проголосуем за эту бумажку, — Мостовой тряхнул бумагами и в запале еще хотел сказать что-то острое, но, видимо, воздержался и добавил миролюбиво: — Сейчас все станет ясным.

В кабинет председателя входили неторопливо, уступая дорогу друг другу, поправляя пиджаки, гимнастерки, причесывались кто расческой, а кто и просто пятерней. В углу коридора густо дымилась железная урна, засыпанная окурками. Сам Верхорубов стоял при входе и каждому подавал свою сухую залощенную руку, приговаривая с улыбочкой на тонких губах:

— Здравствуйте. Проходите. Рассаживайтесь. Здравствуйте. Проходите. Рассаживайтесь. Здравствуйте, здравствуйте.

На Верхорубове был надет костюм из добротной коричневой шерсти, в меру уширенный в плечах и не в меру с выпуклой, подстеженной грудью. Однако костюм удачно скрадывал председательское тщедушие, придавал Верхорубову так необходимую осанистость и рознил его от всех прочих, приподнимал. Иван Иванович, видимо, сам хорошо сознавал это и потому был прост с людьми, и потому дружелюбно улыбался им.

Мостовой глядел на Верхорубова, и в памяти его больно ворохнулось прошлое: разбитая колея от склада с семенным зерном густо усыпана янтарно-сытной пшеницей. Хлеб спешили выхватить из глубинки, свезти на элеватор, чтобы доложить в область и далее, куда следует, о выполнении плана хлебопоставок. И что тут горсть зерна! У хлеба не без крошек. Под колеса телег и автомашин, где были втоптаны дорогие сердцу хлебороба зерна, самоотверженно бросались свиньи, гуси, утки, куры, выклевывая и пожирая лакомый корм. В те дни дядловцы всю живность гнали со двора, авось она урвет сальную крошку. Через неделю склад опустел. На полу осталась натасканная грязь, а в сусеках обитые метлы, расколотая деревянная лопата да старое ведришко. Пахло в складе нежилым, промозглым, безнадежным…

В жарко натопленном кабинете было душно и глухо, но сам Верхорубов зябко потирал белые руки и торопливо, будто хотел согреться, ходил за своим огромным и богато оснащенным всеми принадлежностями столом. Говорил он опять приподнято, торжественно, давил слушателей необычно весомыми словами, будто не было пустых амбаров, будто не усыпали семенным зерном грязь осенних дорог, будто не сидели в Заготзерне счетоводы и не подсчитывали, сколько нужно дать колхозам семян и сколько взять с них осенью возвратных ссуд. Все было. И Мостовой, слушая Верхорубова, не верил ни одному его слову. И не только не верил, а спорил мысленно с ним, сжимая кулаки: «Не туда клонишь, Верхорубов. Если ты хочешь знать, так в интересах родины нам надо сеять не пшеницу, как ты утверждаешь, а рожь. Рожь, коноплю и клевер. Я делом, делом докажу тебе это. Землей докажу».