Верхорубов собрал свои бумажки, подровнял их на ладони и не спеша сошел с трибуны. На сухих, впалых щеках его рдел слабенький румянец.

Слово взял Виктор Сергеевич Неупокоев, недавно выдвинутый из агрономов председателем большого колхоза «Авангард». На трибуне он по-домашнему спокойно снял очки, протер их платочком, но не надел, а положил на кромку трибуны. Потом смигнул с глаз усталость, пожевал губами:

— Лошадь из-под палки далеко не увезет. А ты, Иван Иванович, сам ходишь под страхом палки и над нашим ухом похлопываешь кнутом. Иван Иванович забыл, что все мы, и руководители и рядовые колхозники, по одной доброй воле впряглись в наш нелегкий колхозный воз, и перестань, пожалуйста, стращать нас, да и себя тоже какими-то ударами. Не они нас держат и ведут в упряжке. Верь мне: если понадобится, я умру в борозде, но от своей лямки не отпущусь. Извините, может, я не так складно начал — я ведь не люблю выступать… — Неупокоев давил в себе волнение, машинально надел очки, но тут же снял их, опять положил на кромку трибуны и продолжал ровным, неторопливым голосом, без всяких жестов: — Ты, Иван Иванович, часто, очень даже часто употребляешь такие слова, как родина, народ, долг и другие высокие для меня слова. Я слушаю тебя и думаю: ведь и произносишь, ты их не для того, чтобы поднять меня, а принизить. Давишь ты меня ими. Я понимаю, тебе хочется, чтобы я оробел, онемел перед ними. И верно, было время — и робел и немел. Но зло твое не в том, что ты в испуге держал меня, а в том, что подрываешь во мне веру в эти святые слова. Ты пользуешься ими так же легко, как носовым платком. А ведь эти слова, Иван Иванович, вот где, подле сердца лежат у каждого из нас. Хочу я теперь одного, Иван Иванович, чтобы ты правильно понял меня и не обижался на мою критику…

— Вы лучше о строительстве в колхозе расскажите, — воспользовавшись паузой в речи оратора, вставил Верхорубов и вполголоса присказал: — Тоже мне указчик. Я такому указчику угольков вот под щеку.

— И о строительстве скажу. За этим собрались.

Пятым или шестым по счету слово попросил Трошин. Он не стал подниматься на помост, где высилась украшенная фанерным гербом трибуна, а стал перед передним рядом и, весь какой-то колючий, взъерошенный, сердито произнес:

— Совсем не думал я выступать, да вот Виктор Сергеевич Неупокоев уж больно задел меня своей парикмахерской критикой. Критикует Верхорубова, и справедливо критикует, а сам то и дело спрашивает: «Вас не беспокоит, Иван Иванович? Вас не беспокоит?» Брить надо Верхорубова, чтоб его слеза прошибла. В самом деле, он или должен отказаться от своих методов руководства, или уйти с председательства. В настоящее время Верхорубов, как топляк, мешает нам. Держится он стрежня, вроде бы со всеми по пути, а всплыть не может, и чокаемся мы с ним, и кое у кого бока трещат.

Сухие щеки Верхорубова подрозовил румянец, а немного выпуклые глаза остекленели от негодования. С несвойственной ему поспешностью предрика вскочил, вздрагивая тонкими губами, выкрикнул:

— Я не пойму, мы тут говорим о строительстве в колхозах или моем голову Верхорубову. Слышите…

— Моем не только голову, но и кости, — спокойно продолжал Трошин, — и вымоем и высушим, чтобы он полегчал и всплыл. Месяца полтора никак тому приехал к нам в колхоз Верхорубов, узнал, что мы решили двум колхозницам за счет колхоза выстроить дома и подвезли им лес, ничего не сказал, будто бы согласился, а на самом деле приказал управляющему банком не давать нам ни копейки ссуды, и банк не дает.

— И не даст, — со злорадством сказал Верхорубов. — Не даст. Не научились еще распоряжаться государственной копейкой. Не дорожите…

— Иван Иванович, — попросил Капустин, — дайте же человеку слово сказать. Ведь вас никто не прерывал.

Верхорубов умолк, как нахохлившийся воробей, еще выше поднял свои подстеженные плечи, злым и продолжительным взглядом смотрел на Трошина. А тот — это особенно оскорбляло Ивана Ивановича, — не глядя на предрика, будто и не было его тут, говорил свое:

— Знаете, мы недавно вернулись с областного совещания передовиков сельского хозяйства. И там, на совещании, я с нашей свинаркой Клавой Дорогиной урвал время, съездили в этот знаменитый колхоз «Восход». Много я о нем слышал. Ничего не скажешь, хороший колхоз. Богатый. Постройки все каменные, под шифером, с водопроводом. В свинарнике, взять, стены побелены, тепло, сухо. На окнах даже шторочки висят из бумаги. Петушки да курочки на них ножницами выстрижены. Для свинарок красный уголок отгорожен с радиоприемником и все прочее. Мы и во сне не видели такого…

— А я вас на что ориентирую? — взбодрился Верхорубов.

— Однако скажу, колхоз тот хваленый был бы куда крепче, если бы в нем душевная забота о людях была. Хотя бы о тех же свинарках. Свинарник, коровники, склады, даже пожарница в селе складены из кирпича, как на картинке все, а люди живут в хибарках, крыши прогнили, упали, окна подушками да тряпками заткнуты. Ворота и заборы — все напрочь истоплено. Словом, кругом бегом. Начальство вот такое, как Верхорубов, приедет в колхоз — и на свинарник. Гости ли какие случатся — опять на свинарник. Председатель колхоза Соседин в героях соцтруда ходит. А народ от такого героя бежит. За последние пять лет в колхозе была сыграна одна-единственная свадьба. Я за хорошие свинарники, но и за добротное человеческое жилье. Это нынешний курс партии, и я думаю, верно понимаю его, этот наш курс.

— Неверно. Совсем неверно. Слышите, перестаньте приспосабливать политику партии под свои потребительские цели.

— Товарищ Верхорубов, — опять остановил предрика Капустин.

— Товарищ Верхорубов…

— Ну что вы: Верхорубов да Верхорубов. Чего это вы рот затыкаете Верхорубову? Я пока еще член бюро и обязан сказать…

— Иван Иванович, ты в обсуждаемый вопрос вносишь столько нервозной шумихи, что невольно хочется напомнить тебе, что криком изба не рубится.

По залу прошел веселый шумок.

Верхорубов обеими руками за отвороты поправил на себе пиджак, высоко поднял свои плечи и все время сидел молча, обозленно сознавая, что Неупокоевы и Трошины, да и другие председатели колхозов, прежде лишь покорные исполнители, вдруг почувствовали силу, осмелели и работать с ними становится труднее день ото дня. Слова не примут без пререкания, потому что Капустин взял моду «советоваться с низами», навадил всех не дело делать, а рассуждать. «Ой, чокнемся мы с тобой лбами, дорогой Капустин, — сердито размышлял Верхорубов. — Чокнемся, и чей-то лоб треснет. Ты прибрал к рукам все бюро, весь актив, но в области меня поймут больше, чем тебя. Не низы нас подбирают — нечего и заигрывать с ними. Я пока молчу…»

Бюро окончилось в половине седьмого. На крыльцо вывалились шумной разноголосой толпой. Трошину кто-то в общем оживлении сунул в руку папиросу, и он закурил ее, закашлялся, хохоча и отплевываясь.

— «Яровому колосу» подвезло: мы за него всю дорогу отсыплем. Подвезло тебе, а Максим? — Неупокоев длинной ручищей обнял за плечи Трошина и спускался с ним шаг в шаг по ступенькам. — Слушай-ка, дорогой Максим, нет ли у тебя в запасе двух-трех тележных колес? Может, выручишь. — Неупокоев вдруг остановился и потянул за рукав пальто Трошина. — Гляди-ка, Максим, ведь это, никак, твой агроном. Да, он самый, беглец.

От машины навстречу им, в полупальто и меховой шапке, чуть сутулясь, шагал Мостовой. Все широкое лицо его в алой улыбке. Следом шел Карп Павлович Тяпочкин и тоже улыбался. Встретившись, Трошин и Мостовой без слов обнялись, потом Мостовой пожал руку Неупокоеву, а Максим Сергеевич оглядывал его со всех сторон, тыкал кулаком в его меховые бока:

— Ты посмотри, какой чертяка вымахал, Глебовна не узнает. Молодец, Алексей Анисимович. Спасибо, что приехал. Я надеялся. Ждал.

Мостового обступили со всех сторон, замкнули в круг. А Тяпочкин оттирал Максима Сергеевича в сторону и неудержимо жужжал ему на ухо:

— Захожу это я в магазин райторга, если поверишь, гляжу — знакомое обличье…