— На месте! Да ну тебя. — Она резко повернулась и, размахивая сумочкой, ушла. Он, пока мог видеть ее, смотрел ей вслед и улыбался, почему-то уверенный, что она не унесла с собой зла на него.

И он не ошибся. На другой день Лина пришла на вокзал проводить его и была необыкновенно весела. Они крадливо, чтобы их не видели товарищи-однокурсники, стояли в конце перрона, возле багажных тележек, и Лина, улыбаясь уголками губ, вдруг объявила:

— А мне нравится, что ты уезжаешь. Удивился? Не удивляйся. Вчера прихожу домой и, конечно, в слезы. Мать ко мне с расспросами: что, да отчего, да почему. Пришлось рассказать все. И что же ты думаешь! Она безоговорочно взяла твою сторону. Видать, говорит, молодчина твой парень. Ты-то молодчина! Ой, не могу! И давай она мне петь. Прежде всего, говорит, мужчина должен быть самостоятельным, решительным, настойчивым. Что сказал, то сделал. А еще она сказала, Сережа, что в нашем положении разлука прямо необходима. Да. Так вот и сказала: разлука необходима. Зачем же это, спрашиваю? Затем, говорит, что разлука поможет вам издали увидеть друг друга и убедиться, в самом ли деле вы любите один другого. Если, говорит, любите — соскучитесь, будете ждать встречи, считать дни… Ой, как она мудро рассудила. Ты понимаешь, а? Ничего ты не понимаешь.

Лина засмеялась теплым смехом:

— Я, Сережа, сказала матери, что ты — мой жених. Она назвала меня глупой девчонкой, но ни капельки не рассердилась. Ни капелюшечки даже.

Сергей смотрел ей в глаза с большими смеющимися зрачками, в молчаливой благодарности жал в своих кулаках ее тонкие пальцы и, ясно понимая, что ей больно, не мог не жать их.

— Так и сказала — жених?

Лина, морщась от боли и закусив губу, согласно кивала головой: так, так, а под ресницами ее зажмуренных глаз навернулась легкая слезинка.

— Домой и не думай, — наказывала она. — Узнаю ведь.

Он не признался ей, что давным-давно решил побывать дома. Как же не побывать!

Поезд уходил глубоким вечером. И Сергей был рад этому. Отказавшись играть в карты с товарищами, он залез на верхнюю полку, желая в одиночестве хорошенько взвесить и обдумать каждое Линино слово. Когда устроился наверху и тайком выкурил папиросу, то вдруг почувствовал, что все хлопоты дня, суета сборов в дорогу и, наконец, счастливое расставание с Линой огромной тяжестью легли на его голову, грудь, ноги, и было сладко лежать недвижно, вспоминая доверительный голос:

«…ты мой жених… ты мой жених».

Он не помнил, как под колыбельную песню железа заснул. Разбудили его контролеры, которые бесцеремонно, с привычной грубостью расталкивали всех, кто забылся в непрочном вагонном сне.

После проверки билетов сон сняло как рукой. Сергей спустился вниз, вышел в тамбур и открыл окно. В лицо бросился запах паровозной гари, этот желанный запах дороги, запах леса, зелени и теплой живой земли.

Уже рассветало. Утро было без тумана, но травы, окропленные росой, приметно блестели. В одном месте, на круглой мокрой полянке, у ручья, роскошно дымился костер, дым путался в травах и низом крался к подлеску. Рядом у костра стояла телега с поднятыми оглоблями. На ней лежали заново заостренные колья и хомут с седелком. А кругом — ни души. Затем поезд мчался мимо домика путевого обходчика. На доме не было крыши, а стояли только одни стропила: видимо, шел ремонт. Окна были занавешаны, двери заперты. Ранний рассвет во сне захватил человеческое гнездышко, и миром, покоем веяло от него. Только на крыльце сидела белая собака, сонливо и безучастно глядя в одну точку прямо перед собой.

Сергей с внутренней приподнятостью оглядывал развертывающийся перед ним мир, а отдохнувшая память высекла из прожитого по-детски счастливое лицо Лины с улыбкой в уголках губ, но с той милой улыбкой, которую он увидел первый раз при близком знакомстве. «Она назвала меня глупой девчонкой, но ни капельки не рассердилась…» — «Да и в самом деле, как сердиться на нее? — думал Сергей. — Как? Все у ней просто, от души. И о женихе, видимо, сказала просто, искренне. Кстати, скажу бате, дочь заслуженного агронома сама в невесты набивается, не поверит старик и просияет, хмыкнет». Сергей представил, как польщенный отец будет мять в железном кулаке свой подбородок, как будет прятать улыбку в подобревших глазах, и — в который раз — восторженно подумал о том, что послушался отца и поехал учиться. Никогда еще жизнь не казалась ему такой красивой и заманчивой.

Торопливо стучали колеса, суетливо и радостно билось сердце у Сергея.

Поезд в Окладин пришел в начале шестого. Сергей выскочил из вагона, снял фуражку, сунул ее в чемоданчик и, щелкнув замочком, зашагал в обратную сторону по шпалам. У железнодорожного моста через Кулим сбежал с насыпи и пошел берегом к переправе.

По-родному тепло голубело непостижимо высокое небо. Встающее солнце широко и щедро обнимало землю. Внизу, у самой воды, цвела черемуха и вязко пахло ею. На той стороне, в обогретом березняке, трогательно, будто во сне, всхлипывала иволга, приговаривая: «Пиво пили? Пиво пили?» Под ногами в мягкой дымящейся паром траве кузнечики выстукивали свою песню. Когда Сергей забывал о кузнечиках, то песня их, не утомляя слуха, звенела в ушах маленькими рассыпавшимися колокольчиками. И солнце, и зеленые травы, и запахи сыроватого утра, и река — все Сергею было родное, до слез родное.

Паром стоял у этого берега. Пассажиров по раннему часу еще не было. Паромщик, сухощавый, давно не бритый мужичок, в фуражке с изломанным козырьком и дырявом ватнике, сидел на краю помости и, свесив ноги над водой, удил рыбу. Когда Сергей ступил на паром, мужичок даже не обернулся. Ссутулившись, он обеими руками на коленях держал длинное тонкое удилище и сосредоточенно наблюдал за красным поплавком. Быстрое течение струной натянуло леску, и поплавок временами ложился на воду.

— Ты, папаша, на донную попробуй, — поглядев на неудачную ловлю, посоветовал Сергей.

— Не замай, говорю, — ласково возразил паромщик и, не оглядываясь, повторил нараспев: — Не зама-ай.

В это время поплавок нырнул под воду и тут же вынырнул обратно, но чуточку полевее.

— Не замай, — пропел паромщик и быстро, но без рывка, неуклонно повел удилище вверх. Над водой трепыхнулся длинный, сплюснутый с боков подлещик. Рыболов на лету поймал его в горсть, снял с крючка и опустил в ведерко, стоявшее рядом и накрытое какой-то рядниной.

— Не замай, — повторял паромщик бездумно и проворно надел червяка на крючок, поплевал на него, закинул удочку. Сделал он это так умело, что крючок с насадкой, грузило и леска ушли под воду без малейшего всплеска.

— Не замай, — радостно вздрагивая плечами, опять пропел паромщик и опять сильным, но плавным движением вынул удочку — в воздухе чистым переливчатым серебром взыграло упругое тело нового подлещика.

Все, что ни делал паромщик, делал размеренно, не торопясь, но споро. Он даже плевал на приманку, не задерживая ее перед губами, а свое «не замай» произносил с коротким распевом.

Переехав на другой берег, Сергей долго шел и вспоминал паромщика. «Была бы тут Лина, — подумал Сергей, — она обязательно бы попросила: «Дядечка, я выловлю одну рыбешку». — «Не замай», — ответил бы ей «дядечка», не отрывая глаз от поплавка. Сейчас бы она шла рядом и смеялась, довольная поездкой, солнцем, рекой и «дядечкой» на пароме. «Не замай».

Сергей быстро шел обочной тропинкой, затянутой крепью придорожной травы. Головки ромашек, метелки лисохвоста и полынь, пока еще не набравшая запахов, бились о его колени, а потом долго кланялись ему вслед.

Возле мосточка, где нужно было с обочины спуститься на дорогу, Сергей увидел широкий в свежей листве куст шиповника и остановился перед ним, не поняв сразу, зачем он это сделал. Но через секунду уже знал, что здесь, у шиповника, тогда усыпанного ярко-малиновыми ягодами, он целовал Клаву и говорил ей, что так сильно любит ее, что готов целовать ее босые и пыльные ноги. Ему вдруг стало очень стыдно перед тем хорошим прошлым, которое, оказывается, бережно, совсем нетронутым хранит память. «Ведь мне такой, как ты, Клава, больше не найти». — «Скажешь тоже, не найти…»