Часто охватывавшая меня прежде паника — порой лишь при одной мысли об аресте — теперь удивительным образом отсутствовала, и я соображала быстро и легко. Их появление в нашей квартире и мой допрос свидетельствовали не о том, что у немцев есть вся информация, но что они хотят ее получить.

— Мне очень жаль,— сухо ответила я,— но мне ничего не известно ни о какой подобной деятельности мадам Борепо.

На стене напротив меня висели электрические часы, и они показывали, что скоро к нам домой должен был прийти отец Кристиан. Он гюзвонит в дверь и шутливо, как это он обычно делал, закричит:

— Со мной несколько голодных парней, мадам! Я могу пригласить их к обеду? — и тут увидит — слишком поздно,— что дверь открывает незнакомый человек.

Доктор Хагер, добиваясь моих признаний, то уговаривал меня, то угрожал, пока в 12 часов не зазвонил телефон. Подняв трубку, он несколько секунд слушал, торжествующе глядя на меня, затем сказал:

— Немедленно ведите его сюда,— и тут же торопливо поправился,— нет, ждите других визитеров. Я пришлю кого-нибудь.

Положив трубку, доктор Хагер ухмыляясь спросил:

— Вы, наверное, замечали, миссис Шибер, что, когда рвется жемчужная нитка, вслед за первой падают и все остальные жемчужины?

— Здравствуйте, миссис Шибер,— приветствовал меня отец Кристиан, когда его ввели в комнату.

— Значит, вы знаете ее? — спросил Хагер.

— Конечно,— подтвердил отец Кристиан.— Я хотел увидеться с мадам Борепо, которая помогала мне с ремонтом нашей церкви, но был арестован. Я совершенно не понимаю, что все это значит.

Так я услышала все, что мне было нужно. Он тоже все отрицал. Нас допрашивали несколько часов, но мы продолжали придерживаться версии наших отношений, высказанной отцом Кристианом. Наконец в шесть часов допрос закончился, и Хагер, вызвав охранника, сказал ему:

— Женщина остается для дальнейшего расследования.

Две недели я провела в качестве заключенной под

№ 1876 в немецкой военной тюрьме на рю Шерше-Миди. В камере, которую я делила с тремя другими арестованными женщинами, стояли четыре грязные койки так плотно, что ходить места уже не было. Еще дважды меня вызывали в кабинет к доктору Хагеру, который задавал мне сотни вопросов. Затем, к моему удивлению, 14 декабря он, весело улыбаясь, сообщил, что меня освобождают. Озадаченная и охваченная подозрениями, я получила документы об освобождении и вышла из тюрьмы на свежий воздух улицы Шерше-Миди.

Мадам Бегле, когда я постучалась к ней в комнатку, сразу не узнала меня. Затем на ее глазах появились слезы, и она воскликнула:

— Боже, что они с вами сделали, миссис Шибер?!

Ни Китти, ни Шансель, сказала мадам Бегле, не появлялись. Анри Борепо она также не видела. Должно быть, он благополучно вернулся в неоккупированную зону. Из-за двери своей комнатки она видела, как арестовали отца Кристиана — с ним никого не было, он пришел один. Марго тоже арестовали, но потом полиция ее отпустила, и она вернулась к себе в Бретань.

Куда бы я ни направлялась в течение последующих нескольких дней, я постоянно ощущала присутствие «хвоста», следовавшего за мной по пятам. И вот однажды, когда я проходила мимо выхода станции метро, оттуда появился Шансель и направился в мою сторону. Первой моей реакцией была радость: «Он еще на свободе!» Но я тут же спохватилась: «Я не должна показывать, что знаю его!»

Мой «хвост» из гестапо был совсем близко. Шансель заметил меня и улыбнулся. Я холодно посмотрела на него, делая вид, что не знаю его, и, проходя мимо, шепнула:

— Не останавливайтесь! За мной следят.

Я дошла до угла и быстро оглянулась. Моей «тени» не было, а у выхода из метро виднелась небольшая толпа, и я услышала полицейский свисток.

Вечером опять пришли гестаповцы и забрали меня «для допроса». Я опять увидела усмехающегося доктора Хагера, который заявил мне:

— Ну вот, комедия окончена. Сегодня днем благодаря вам, фрау Шибер, мы взяли мсье Корбье, а два часа назад в Бордо была арестована мадам Борепо.

Я сразу с облегчением отметила, что он не упомянул настоящей фамилии Шанселя, но, коща он сказал, что схватили Китти, все мысли о нашем друге вылетели у меня из головы. Итак, они все же добрались до нее.

На этот раз допрос сильно отличался от всех предыдущих. Присутствовавший в комнате канцелярист записывал все, что я говорила, и эти записи должны были стать моими официальными показаниями, представленными суду. Я продолжала все отрицать. Ковда наконец протокол допроса — десять страниц напечатанного через один интервал текста — был дан мне на подпись, я внимательно его прочитала, боясь подвоха, но все было точно как я говорила, и я расписалась в конце каждой страницы.

Доктор Хагер вызедл охранника, чтобы отвести меня обратно з камеру, и, когда я уходила, зловеще сказал:

— Пройдет два или три месяца, прежде чем вы предстанете перед судом, миссис Шибер. Это не очень долго, поэтому я бы советовал вам подготовиться. За преступление, в кстором вы обвиняетесь, суд может вынести вам смертный приговор. До свидания, миссис Шибер.

Первые вести о Китти я получила на втором месяце своего заключения, когда меня отвели в кабинет начальника тюрьмы, где меня ожидал доктор Хагер.

— Хотите взглянуть на признание мадам Борепо? — спросил он и протянул мне пачку из пятнадцати листов.

Я просмотрела их. У меня в руках был полный отчет о нашей деятельности, и каждый пункт начинался словами: «Я признаю...» Я была потрясена. Как же Китти могла?

— Ну что, убедились? — торжествующе спросил Хагер.— Как насчет вашего признания?

Я молчала.

— Ну же, миссис Шибер. Это же глупо! Вы только вызовете гнев суда. Ведь я действую исключительно в ваших интересах.

— Ничего не имею добавить к моим прежним показаниям,— только и сказала я, и была вновь отведена в камеру.

7 марта в восемь часов утра охранник велел мне следовать за ним на суд. На лестничной клетке он остановился и, распахнув дверь еще одной камеры, прокричал:

— Номер 2017 — на суд!

Из камеры вышла Китти. Ее лицо было бледным, под глазами лежали тени, но она не выглядела сломленной ни физически, ни душевно. Увидев меня, Китти едва заметно улыбнулась и мягко сказала:

— Здравствуй, Этта.

— Молчать! — заорал охранник.— Заключенным запрещено разговаривать.

Внизу стоял зеленый фургон для перевозки заключенных. Охранник открыл дверцы, мы забрались внутрь, после чего дверцы захлопнули, фургон тронулся, и мы на короткое время остались одни.

— Как же ты могла, Этта? — укоризненно глядя на меня, проговорила Китти.— Как ты могла проявить такую слабость и рассказать все этим людям?

— Я...?!

— Должно быть, они запугали тебя, Этта. Но тебе следовало быть тверже... Наверное, я сейчас слишком зла, бог знает...

— Китти! — воскликнула я.— Клянусь тебе — я все отрицала!

— Но я видела твое признание собственными глазами! Это были десять страниц показаний, подписанных тобой — я узнала твою руку.

— Существует десятистраничный протокол моего допроса,— сказала я,— который я подписала, но там я все отрицала, а не подтверждала. Если ты видела что-то еще, то это — подделка.

— Боже мой! — прошептала Китти.— Но я поверила в это, и я — призналась!

Я обняла се за плечи.

— Ты ни в чем не виновата, Китти.

Она медленно покачала головой.

— Мы погибли, Этта, погибли...

Фургон, дернувшись, остановился. Китти гордо выпрямилась и оправила платье.

— Выше голову, Этта,— сказала она.— Не позволяй этим немцам думать, будто мы боимся их!

В центре зала суда располагался длинный стол, заваленный кипами бумаг. Тут же стояли кресла с высокими спинками для судей, а напротив них — длинная скамья для обвиняемых. Мы с Китти сели там, через мгновение к нам присоединились Тиссьс и отец Кристиан. Последним прибыл Шансель и приветствовал нас коротким кивком, как будто мы были не знакомы. Я с тревогой посматривала на дверь, ожидая, что в зал вот-вот введут Дюрана. Но больше никто не появился.