В отсеке, где помещался главный пункт управления, абордажная команда обнаружила струю воды диаметром в шесть дюймов, хлеставшую из открытого отверстия кингстона и грозившую через несколько минут утопить лодку, и, быстро найдя клапан, остановили течь.

С «Гуадалканала» была передана команда: «Остановите двигатели, мы возьмем ее на буксир». Как только винты перестали вращаться, лодка стала погружаться кормой. Мы, не тратя времени, медленно двинулись вдоль корпуса лодки и бросили парням, находившимся на ней, трос. При этом ее отвратительная морда с четырьмя заряженными торпедными трубами едва коснулась борта нашего корабля.

— Боже! — с чувством произнес я.— На этой субмарине хозяйничает ватага любознательных ребят. Я тебя умоляю, не дай никому из них побаловаться с пусковыми кнопками торпед!

Как только мы потащили наш приз за собой, корма субмарины снова показалась из воды. Тем временем абордажные команды, действуя быстро и четко, отсоединили провода на взрывных устройствах, осмотрели лодку на предмет мин-ловушек и собрали все важные бумаги, так чтобы у нас было что показать, на случай если мы ее потеряем.

Хотя наш «мустанг» был заарканен и теперь надежно привязан, он еще не был обуздан — подлодку, которая должна была смирно идти за кормой, постоянно сносило вправо. Я подумал, что у нее, должно быть, заклинило руль, и это обстоятельство, вместе с сообщением ребят с лодки о том, что они обнаружили мину-ловушку, побудило меня отправиться на нее самому. Мне не терпелось ее осмотреть, и теперь, как самоназначенный «офицер, отвечающий за мины-ловушки», я мог это сделать. Обнаруженная ловушка была прикреплена к водонепроницаемой двери, ведущей в торпедный отсек. Нам нужно было проникнуть в этот отсек, чтобы добраться до ручного рулевого устройства. Инструкция по обезвреживанию бомб требовала удаления всех с судна во время этой операции, но времени было мало, а кроме того, подобную работу хорошо делать в компании. Поэтому ловушку я снимал при энергичном содействии двух ребят из абордажной группы, неудержимо помогавших мне многочисленными советами, и вскоре под широкие улыбки, озарившие наши сосредоточенные физиономии, дверь была открыта.

Когда я снова выбрался из люка на воздух, моим глазам предстал наш художник, стоящий у рубки с кистью в руках, и большие красные буквы нового имени подводного корабля: «Сап Do, Jr.» — «Кэн Ду, младший». Скоро мы его сократили, и он стал для всех просто «Младший».

На «Гуадалканале» мы подняли на топ-мачте традиционную метлу (военно-морской сигнал, означающий: «Полная победа!») и взяли курс на Бермудские острова. В Вашингтоне на переданные нами сообщения наложили гриф сверхсекретности. Обратившись к команде с речью относительно предмета этой секретности, я заметил, что если нам удастся его сохранить, возможно, мы будем способствовать наступлению одного из переломных этапов войны на море. Мы везли на буксире пять акустических торпед противника, от которых сильно страдали наши корабли, и наши специалисты теперь сумеют разработать меры противодействия. Но даже важнее этого был захват немецких книг с кодами, и теперь представлялось необходимым скрыть этот факт, так как, узнав об этом, немцы, естественно, сразу изменят коды.

— И в заключение замечу,— сказал я,— что нет никакого смысла держать сувенир, если ты не можешь им хвастаться и всем показывать. Поэтому завтра все, кто их имеет, должны их сдать.

На следующий день старший помощник был буквально завален огромной кучей всевозможных предметов, и я совершенно не представляю, когда ребята успели собрать все эти штуки — все эти вентили, проволоку из часовых мин и массу всякого другого барахла. При этом я знал, что большинство из них скорее отдало бы свою правую руку, чем свои люгеры, бинокли, фотоаппараты и офицерские фуражки.

19 июня мы прибыли на Бермуды, где наше оперативное соединение получило ожидаемое объявление благодарности приказом президента. Наибольшую гордость после возвращения в Штаты я испытывал от того, как мои парни хранили нашу тайну — умалчивая, наверное, о самой впечатляющей истории в жизни каждого из нас. Этот секрет на самом деле так хорошо сохранялся, что до сих пор в некоторых исторических трудах о той войне о нем даже не упоминается.

Когда книги с кодами с U-505 оказались в Вашингтоне, наши радиоспециалисты смогли настраиваться на частоты немецких подводных лодок и потом читать их радиограммы так, словно они передавались на чистом английском. У нас в руках находились все карты, вся документация, общий приказ и книги кодов, которые имела выходящая в море немецкая подлодка. И хотя нацисты время от времени меняли свои коды, проблем это у нас не вызывало^ так как ключи к этим изменениям также имелись. С точки зрения морской разведки это была величайшая удача в войне.

Было два часа ночи июня 1944 года, когда наш барак неожиданно залило светом. В то же мгновение вокруг нас засновали японские охранники и офицеры: начался очередной обыск — внезапно, чтобы мы не успели спрятать, уничтожить или еще куда-нибудь деть все то, что считалось запрещенным или было нам тайно принесено. Пока они рылись в наших пожитках, забирая все найденные записи и книги, мы, сонные, стояли покачиваясь, с руками, вытянутыми по швам.

Я был сильно встревожен. На протяжении двух лет, прошедших со дня моего пленения, я вел записи событий, мыслей и чувств, составлявшие уже несколько записных книжек. Я даже сложил из отдельных листков целую книжечку стихов, внешне совершенно безобидных, но отражающих, по сути, переживания и мрачный опыт жизни в заключении. Писать стало моим главным занятием, моим всепоглощающим интересом; писание держало мои руки при деле, а разум постоянно занятым. В жалких условиях плена, так способствующих деградации, это был мой способ сохранения нормальной психики.

Но писать в лагере было рискованным занятием. Генерал Джонатан Уэйнрайт, содержавшийся здесь же, предупредил меня об опасности, которой я подвергаюсь, доверяя свои мысли бумаге. Японцы совершенно нетерпимо относились ко всему, что мы делали или говорили против них, и эта нетерпимость часто принимала форму жестоких репрессий. Естественно, что в моих излитых на бумагу переживаниях они могли найти для себя мало лестного.

Увидев, как они вытащили и унесли мои записные книжки, я подумал, что для меня наступают тяжелые времена. С этого момента я стал вздрагивать каждый раз, когда замечал коменданта лагеря или его заместителя, которого мы звали «Мешковатые Штаны».

Мешковатые Штаны служил для нас воплощением всего ненавистного, что отличало существование за колючей проволокой — скверной пищи, грязи, наказаний и, прежде всего, самой унизительности положения нахождения в плену. Это был крупный грузный японец с шаркающей походкой и мешковатыми брюками, заправленными в ботинки. Он довольно хорошо говорил по-английски, и мы подозревали, что он знал о данной ему кличке.

Прошло немного времени после обыска, и японцы стали вызывать военнопленных, у которых были найдены записи. С присущей им методичностью они начали с людей, чьи фамилии начинались на букву А, потом перешли к букве В. Британский бригадный генерал, в рукописях которого японцам что-то не понравилось, был посажен в одиночное заключение на хлеб и воду на три дня, а одного американского полковника жестоко избили, приказав являться еще несколько дней для того же самого. Скоро должны были добраться и до меня.

Чтобы унять волнение, я проводил все свободное время в крошечном садике-огородике, который мне было разрешено возделывать на территории лагеря. Размером всего лишь 20 футов на 10, этот огородик был моим единственным развлечением и источником гордости. Двенадцать росших на нем помидорных кустов имели восемь футов в высоту и отяжелели от спелых плодов, а мои белая редиска и капуста кольраби наверняка получили бы призы на окружной выставке в Штатах.