Даже теперь, коща вторжение шло полным ходом уже семь с половиной часов, в штабах фон Рундштедта и Роммеля все еще не могли оценить масштабность нападения союзников. Широкая сеть коммуникаций вдоль всего фронта была выведена из строя — парашютисты отлично выполнили свою работу. Как это описал начальник штаба 7-й армии генерал Пемзель, позвонив в штаб Роммеля: «Я управляю боевыми действиями примерно так же, как это, должно быть, делал Вильгельм Завоеватель — руководствуясь лишь ушами и глазами. Мои офицеры звонят и сообщают: «Я слышу шум и вижу корабли». Но истинной и полной картины ситуации они мне дать не могут».

Впрочем, офицеры штаба 7-й армии, располагавшегося в Ле-Ман, были настроены вполне оптимистично. Оборона стойкой 352-й дивизии в районе сектора «Омаха» создавала впечатление, что высадка отбита. На самом деле боевой дух оборонявшихся был так высок, что когда из 15-й армии пришло послание с предложением подкреплений, офицер оперативного отдела штаба отклонил его, сказав, что «мы в них не нуждаемся».

В штабе Роммеля, в старом замке герцогов Ла Рошфуко в Ла-Рош-Гайон, царило то же бодрое настроение. Полковник Леодегард Фрейберг вспоминает, что «у всех было ощущение, что союзники будут сброшены обратно в море к концу дня». Вице-адмирал Фридрих Руге, морской адъютант Роммеля, разделял общий энтузиазм, однако он обратил внимание но одно примечательное обстоятельство: слуги и домочадцы герцога стали тихо ходить по замку и снимать со стен бесценные гобелены.

Тем временем в Англии генерал Эйзенхауэр всю ночь провел на ногах, с нетерпением знакомясь с каждым новым сообщением. Было уже 9.30 утра, и ни у кого не оставалось сомнений, что плацдарм на континенте захвачен и его удалось удержать. Хотя эта территория была небольшой, необходимости в оглашении заявления, которое генерал в одиночестве составил ровно 24 часа назад, явно не было. Учитывая возможность неудачи союзного вторжения, он написал: «В ходе наших высадок на побережье от Шербура до Гавра не удалось обеспечить необходимого плацдарма, и я отвел войска. Мое решение осуществить нападение в это время и в этом месте было основано на выводе об их наибольшей пригодности, исходя из всей имеющейся информации. Солдаты, летчики и моряки, действуя со всем мужеством и верностью долгу, сделали все, что в этой ситуации было возможно. Всю ответственность за неудачу и ошибочность, которая может быть приписана этой попытке, несу я один».

Вместо этого в 9.33 (3.33 по нью-йоркскому времени) миру было передано совсем другое сообщение. Оно гласило: «Под руководством генерала Эйзенхауэра морские силы союзников при сильной поддержке авиации сегодня утром начали высадку союзных войск на северном побережье Франции».

В 10.15 в доме Роммеля в Херлингене зазвонил телефон. На проводе был его начальник штаба генерал-майор Шпайдель. Он сообщил первую полную сводку о вторжении, которую Роммель выслушал с упавшим сердцем.

Стало очевидным, что это не был рейд типа «дьеппского». Наступил именно тот день, которого он ожидал — и о котором сказал, что это будет «самый длинный день». Роммелю, реалисту, было совершенно ясно, что, хотя бои могут продлиться еще месяцы, игра, по сути, была уже проиграна. Была лишь середина утра, но «самый длинный день» по существу уже завершился. По иронии судьбы, во время решающего сражения войны этот выдающийся немецкий военачальник оказался не на месте, и все, что Роммель мог сказать, когда Шпайдель закончил, было: «Какой глупец! Какой же я глупец!»

На одном полуофициальном завтраке в Англии, куда были приглашены военные и где никто никого не знал, я оказалась сидящей рядом с американским парашютистом из 101-й воздушно-десантной дивизии — одним из героев Бастони. Ему было всего лет двадцать, но на его груди орденских ленточек было больше, чем мне приходилось видеть у любого другого военного рангом ниже генерала. Поначалу он стеснялся и был не очень разговорчив, но постепенно его скованность пропала, и он рассказал мне свою историю. Вот она.

В день «Д» минус один — за двадцать четыре часа до начала вторжения во Францию — в Нормандию были заброшены отборные десантники, и среди них этот юноша. К несчастью, он приземлился на значительном удалении от назначенного места сбора. Рассвет только едва занимался, и он не мог разглядеть никаких ориентиров, которые были ему подробно описаны перед вылетом. Никого из товарищей видно не было, и юноша подул в полицейский свисток, который должен был им помочь собраться вместе. Никто не ответил, и парашютист понял, что дела его плохи, что он оказался совсем один на занятой противником территории.

Было необходимо где-то немедленно укрыться. Парашют опустил его у каменной ограды красивого аккуратного сада, и невдалеке он увидел выступающий из предрассветной мглы небольшой дом с красной крышей и рядом с ним ферму. Знать заранее, сочувствовали ли его хозяева союзникам или они поддерживали немцев, конечно, было нельзя, но это был шанс, который следовало испытать. Парашютист побежал к дому, перебирая в уме несколько французских фраз, которым их обучили специально для таких случаев.

На его стук вышла француженка лет тридцати — «ее нельзя было назвать хорошенькой и особо улыбчивой, но у нее был прямой взгляд и добрые глаза». Перед тем как открыть дверь, она занималась приготовлением завтрака у большого кухонного очага, ее муж и трое детишек — самый маленький был посажен на высокий стул — с удивлением смотрели на раннего гостя из-за обеденного стола.

— Я американский солдат,— сказал парашютист.— Вы меня спрячете?

— Да, конечно,— ответила женщина и пропустила его внутрь.

— Торопитесь! Вы должны спешить! — быстро заговорил муж. Он втолкнул американца в большой деревянный буфет рядом с очагом и закрыл дверцы.

Спустя несколько минут появились эсэсовцы. Они видели опускающийся парашют, а этот дом был единственным, который стоял поблизости. Быстро и со знанием дела обыскав дом, немцы почти сразу нашли и вытащили из буфета парашютиста. Французский фермер, виновный в укрывательстве врага, суду не подлежал, поэтому его схватили и без лишних формальностей потащили во двор. Он попытался что-то сказать жене, но один из эсэсовцев ударил его по лицу, и слова замерли у него на губах. Во дворе его немедленно расстреляли. Женщина застонала, один из детишек расплакался.

Эсэсовцы знали, что делать с французским гражданским, осмелившимся спрятать у себя солдата противника, но относительно того, как поступить с пленным, у них возник спор. В конце концов они решили пока посадить его в сарай во дворе фермы и запереть там.

На задней стене этого сарая имелось маленькое оконце, из которого был виден лес, близко подходивший к ферме. Парашютист сумел пролезть через него и, оказавшись на свободе, побежал к деревьям. Услышав стук его ботинок, немцы обежали сарай и бросились за ним, стреляя на ходу. Пули свистели мимо, но теперь попытка спастись казалась безнадежной. В лесу— тщательно ухоженном французском лесу с маленькими аккуратными кустиками— едва ли можно было спрятаться, а голоса преследователей, перекликавшихся между собой, слышались со всех сторон. Они рассеялись и теперь методично прочесывали этот участок леса, вопрос поимки был теперь только делом времени — у него не было никаких шансов.

Хотя один слабенький шанс все-таки у него был. Парашютист собрался с духом и решил рискнуть. Повернувшись, он побежал обратно, перебегая от дерева к дереву, и, выскочив из леса, бросился к ферме. Миновав сарай, американец вбежал во двор, где все еще лежал убитый фермер, и снова тихонько постучал в дверь молчавшего дома.

Женщина вышла очень быстро. Наверное, секунду они стояли молча, француженка — ее лицо было бледным, в глазах стояли слезы — смотрела не на тело своего мужа, до которого она еще не осмелилась дотронуться, она смотрела в глаза молодого американца, появление которого сделало ее вдовой, а ее детей сиротами.