Когда Серазо запирал за мной дверь моей камеры, я попросил его прислать мне на следующий день брадобрея. А вечером, прежде чем растянуться на своих дощатых нарах, я аккуратно сложил по стрелкам брюки и повесил их на оконную решетку.

В течение нескольких следующих дней я видел многих заключенных, приходивших в камеру генерала, и, когда они выходили, они уже не выглядели подавленными. Шум и беспорядок в нашем изолированном секторе уменьшились. Номер 215, который прежде то и дело сотрясал воздух, взывая к своей жене и детям, теперь сидел тихо и проявил твердость, когда его вызвали на допрос. Серазо сказал мне, что после беседы с генералом почти все просили привести цирюльника и принести расческу и мыло. Ежедневно стали бриться и тюремные надзиратели. Явившийся с инспекцией Мюллер даже был вынужден с неохотой отметить общее повышение дисциплины и чувства собственного достоинства у заключенных.

Но самой существенной переменой было то, что в «заведении» перестали звучать признания. Люди стали упорно молчать. Делла Ровере со своим огромным запасом мужества придал им силы для стойкости. Исходя из собственного опыта нахождения в заключении, он давал им разнообразные ценные советы. «В числе самых опасных часов,— предупреждал генерал,— время сразу после полудня, простое желание отвлечься может вынудить вас к признанию», или «не смотрите на стены, время от времени закрывайте глаза, тогда они перестанут давить на вас». Он также делал замечания по внешнему виду, говоря: «Опрятность укрепляет дух». Генерал знал, что соблюдение им в поведении воинских формальностей повышает у заключенных чувство гордости, вместе с этим он не переставал напоминать им об их долге перед Италией.

По прошествии некоторого времени по тюрьме вдруг начали ходить слухи, что генерал являлся немецким осведомителем. Надзиратели-итальянцы, эти набиравшиеся из отребьев общества приспешники Муссолини, решили, что и той низости, до которой они способны дойти, существует предел, и договорились между собой постоянно следить за ним и в случае если выяснится, что он провокатор,— задушить его.

Следующим утром делла Ровере принимал номер 203 — одного майора, который, как предполагалось, владел важной информацией и которого немцы не заставили говорить. Серазо прильнул к двери камеры, а другие охранники встали поблизости.

— Вас подвергнут жестоким пыткам,— услышали они голос генерала,— но вы ни в чем не сознавайтесь. Держите голову пустой, заставляя себя думать, что вы ничего не знаете. Даже ваши мысли о секретах, которые вы храните, могут развязать ваш язык.

В заключение генерал сказал смертельно побледневшему майору то же, что он сказал мне:

— Если вас все же заставят говорить, скажите им, что все, что вы делали, вы делали по моим приказам.

В полдень извиняющийся всем своим видом Серазо принес его превосходительству розы от лица итальянских охранников тюрьмы. Генерал милостиво принял цветы, совершенно, казалось, не подозревая, что находится под таким серьезным подозрением.

Как-то утром немцы пришли за полковниками П. и Ф., и перед тем, как их вывести на тюремный двор, им разрешили проститься с генералом. Я видел, как они замерли в положении «смирно» на пороге его камеры. Генерал что-то сказал, и оба офицера улыбнулись. После этого он пожал им руки — чего, насколько я видел, он не делал никогда. Затем, словно вспомнив о присутствии немцев, он посуровел и, подняв руку, отсалютовал. Оба офицера тоже отдали ему честь и, повернувшись на каблуках, ушли навстречу смерти. Позднее мы узнали, что, глядя на наведенные на них винтовки, они оба воскликнули: «Да здравствует король!»

В полдень того же дня меня снова вызвали на допрос. Комиссар Мюллер заявил, что моя судьба зависит от того, как я буду отвечать на вопросы, и если я продолжу упорствовать в своем молчании... Я смотрел на него широко открытыми глазами и не слышал, и даже не видел его — перед моим взором стояли лица полковников П. и Ф. и улыбающееся лицо его превосходительства. После двух часов, потраченных немцами впустую, мой допрос закончился. Меня не пытали, но даже если бы и стали, думаю, я был бы в силах все отрицать. По пути в свою камеру я попросил Серазо остановиться у камеры его превосходительства.

Генерал отложил книгу и внимательно посмотрел на меня, стоявшего перед ним с руками по швам.

— Да, именно этого я от вас и ожидал, и вы не могли поступить по-другому,— сказал он, прежде чем я заговорил, и поднялся.— Я не могу выразить словами все, что должен, капитан Монтанелли. Но коль скоро тут нет никого, кто смог бы на нас донести, пусть этот честный итальянский тюремщик станет свидетелем того, о чем мы говорили в наши последние дни. Пусть он слышит каждое слово — я вполне удовлетворен, капитан. Скажу больше, я рад — браво!

В ту ночь я чувствовал себя совершенно одиноким, я ощущал себя совсем одним в целом мире. Но моя любимая страна казалась еще более близкой, дорогой и более реальной, чем когда-либо.

Я больше никогда не видел генерала. О том, что с ним случилось, я узнал уже после освобождения. Об этом мне рассказал один уцелевший заключенный из Фоссоли.

Фоссоли был мрачно известным лагерем смерти, где способы умерщвления людей были весьма разнообразными и затейливыми. Туда и отправили на бронепоезде вместе с сотнями других противников нацистов генерала делла Ровере, продолжавшего сохранять свою величественность. Всю дорогу он сидел на куче заплечных мешков, сложенных для него остальными заключенными, и он не стал подниматься, когда в вагон зашел с проверкой гестаповский офицер, оставшись невозмутимым даже после того, как тот ударил его по лицу, закричав:

— Я тебя знаю, свинья, ты — Бертони!

К чему было объяснять этому немцу, что его имя не Бертони, а делла Ровере, что он корпусной генерал, близкий друг Бадольо и технический советник Александера? Генерал спокойно поднял выпавший монокль и снова вставил его в глаз. Ругаясь, немец удалился.

В Фоссоли генерал уже не пользовался привилегиями, оказываемыми ему в Сан-Витторе. Его поместили в общий барак и он должен был работать вместе со всеми. Товарищи по несчастью старались избавить его от работы, делая ее за него, но генерал никогда не пытался избегать выпавшего на его долю труда, каким бы тяжелым он ни оказался для него, уже немолодого человека. По вечерам он беседовал со своими товарищами, напоминая им, что они не отбывающие наказание каторжники, а офицеры, и, глядя на его поблескивающий монокль и слушая его голос, люди вновь обретали мужество.

Бойня, устроенная в Фоссоли 22 июня 1944 года, была, должно быть, местью за успешные действия партизан под Генуей. По приказу из Милана из 400 человек было выделено 65 для расстрела. Построив заключенных, лейтенант Тито принялся зачитывать их фамилии, и обреченные люди стали выходить из строя. Когда он выкрикнул имя Бертони, шага вперед никто не сделал. «Бертони!» — снова закричал он, глядя на делла Ровере,— его превосходительство не шелохнулся.

Тут Тито, то ли решив проявить снисхождение к приговоренному человеку, то ли по какой-то иной причине, вдруг улыбнулся и сказал:

— Ну ладно, ладно, делла Ровере, если вам так больше нравится.

Все затаили дыхание, глядя на генерала, а он вынул из кармана- монокль и спокойно вставил его в правый глаз, поправив лейтенанта:

— Генерал делла Ровере, будьте любезны,— после чего присоединился к остальным вышедшим из строя.

Шестьдесят пять человек связали по рукам и поставили у стены. Потом всем завязали глаза за исключением его превосходительства, который наотрез отказался, и его желание было удовлетворено. Пока четыре пулемета готовили к стрельбе, его превосходительство, гордый и величавый, вышел вперед.

— Господа офицеры! — обратился он твердым и звучным голосом.— Перед лицом своей последней жертвы обратим наши мысли к нашей любимой родине. Да здравствует король!

— Огонь! — крикнул Тито, и по шеренге у стены ударили пулеметы.

Настоящая история генерала делла Ровере, которую я узнал после его смерти, история о перевоплощении и героизме, звучит почти неправдоподобно. Дело в том, что кумир Сан-Витторе не был генералом. Ни Бадольо, ни Александер его не знали, даже никогда не слышали о нем, и имя его было не делла Ровере.