Оставалось дать команду санитарам и навсегда вычеркнуть из памяти сей досадный инцидент, вполне имевший право считаться недоразумением. Команда была тотчас же дана.

Когда Кузьма Иванович, в сопровождении двух дюжих представителей медицины, вторично приблизился к чулану, за его дверью слышалось веселье. Два мужских голоса восторженно перебивали друг друга:

— Прокопыч, а давай на брудершафт?

— Давай! С графом на «ты» перейти для меня, крепостного холопа, большая честь!

— Тогда бери зелёную бутылочку!

— А ты?

— Я из неё уже пил! Мне теперь красненькая полагается, для завершения ритуала!

— Я тоже хочу красненькую!

— Не хитри! Прими сначала из зелёной!

Ещё чуток послушав и убедившись, что его совесть полностью чиста, что он не здоровых господ в психические записал, а именно сумасшедших, участковый пристав приказал детинам в белых робах не стесняться и действовать согласно предписанию. Шкаф, по желанию обоих пациентов, был переправлен в их новые покои. Против этого управляющий дома скорби не возражал: у него хронически не хватало мебели.

В новых покоях стены были серыми, а обстановка бедной. Но это лишь для тех, у кого напрочь отсутствует воображение и связь с потусторонним, богатым на разноцветные картинки миром. Там для Петра Сергеевича и его нового друга, господина Барского, все стены искрились и переливались, и исключительно розовыми тонами. Стол был накрыт изысканнейшей скатертью, вышитой крестиком, а самовар на том столе был золотым. Чашки тонкого китайского фарфора тоже были там — заграничный шик!

Меняя мутные стаканы и захватанный графин на чистые, санитары всякий раз дивились восклицаниям:

— Умоляю, только не разбейте! Этот сервиз мне тёща подарила!

— И самовар не мешало бы почистить!

— Да! Хоть он и золотой, от полировки не откажется…

Шушукаясь по коридорам, всполошенные медики жалели насельников «комнаты с самоваром»:

— Такие бедолаги эти двое, прямо сердце разрывается!

— И не ходит ведь к ним никто! Впрочем, кто сейчас кому нужен…

Неправы были сердобольные санитары, ибо зеркальный шкаф, который кишел невидимыми сущностями, нельзя было не принимать в расчёт. А из видимых, и вправду, никто к друзьям не приходил. Напрасно! Такое бы услышали… Много полезного узнали бы про Болотную Столицу, как с ней нужно обращаться, чтобы не погибнуть почём зря.

Всё свободное от бесед с зазеркальными гостями время граф, до беспамятства влюблённый в природу, посвящал растительному миру, украшал местный сад цветами. Розы у него были исключительные! Свирид Прокофьевич посильно помогал — грядки вскапывал. За такие добрые дела Петру Сергеевичу с господином Барским увольнительные полагались, хотя и тайные, неофициальные. Тупо сидеть в неволе графу с бывшим крепостным холопом вовсе не приходилось, сие предположение расходится с действительностью. Кто знал обоих в лицо, частенько мог видеть их на каком-нибудь богатеньком подворье — в роли «зазывал», то бишь посредников Болотного Зазеркалья. Если после этого случалась сделка, невыгодная для заезжего купца, но чрезвычайно выгодная подземелью, можно было смело утверждать: присяга приносилась не напрасно, очередная миссия сработана. Ведь деньги, как мы много раз усвоили, суть жизненная энергия, так необходимая насельникам Имперского Болота!

После каждой сделки недурно было и передохнуть, всё у того же самовара, послушать россказни гостей потусторонних. И так изо дня в день, из ночи в ночь…

И Авдотья к друзьям-посредникам приходила. Всё сидела и молчала. Один раз лишь рот открыла: «Отмолила я тебя, Петруша». Перед кем отмолила, не уточнила. То ли перед небесными силами, то ли…

А однажды… Японские купцы пожаловали! Те двое, изображения которых господин Барский видел на изразцах своей «рыжей» кафельной печи. Лица у них были радостные, а поклоны — частые-пречастые. С чего бы это? Купцы поведали, что хоть Япония и далеко, но гостей оттуда в Петербург однажды понаедет видимо-невидимо. Правда, не скоро, а лишь «после второй войны».

И дёрнуло же Барского тогда полюбопытничать, мол, когда война вторая будет, и какую надо первою считать — не наполеонову ли, часом? Купцы переглянулись и сказали: «Он!» Затем один из них сунул бывшему директору гостиницы подвеску из цельного лазурита, да ещё и с напутствием: носить на груди, не терять, ибо с этим знаком он сможет в будущем беспрепятственно заманивать в столицу японских купчиков, станет «японо-зазывалой». И ещё добавил: камень должен сильно потемнеть, лишь тогда обретёт нужную силу. Не знал тогда Свирид Прокофьевич, что лазурит со временем темнеет.

Тут ненароком может вспомниться один из самих ярких зазывал — бордельный капитан. Что, если он тоже в посредниках у Болотного Города служил? Не себе ведь денежки оставил, с собой в могилу ведь не забрал. А что убит был, так это согласуется с церковным правилом: с убиенных снимается пол-Суда. Якобы, половина грехов снимается с преступника, ежели его кокнут. Верить или нет? Можно ли верить всему, что скажут люди? Одно яснее ясного и вероятнее вероятного: «Не суди, да не судим будешь!»

Неплохая жизнь была у двух друзей, вполне комфортная. Пётр Сергеевич чувствовал себя начальником двоицы, «руководителем диверсионной двойки». Он и был им фактически, ведь никто иной, как он давал присягу мадам привратнице. Лично! А Барский присягнул уже ему, как посреднику. Потому и вход в зазеркальное пространство был прерогативой графа, Свирид Прокофьевич был у него «за подмастерья». Но бывший директор не был в обиде. Наоборот, ему, урождённому крепостному крестьянину, по чьей-то прихоти освобождённому, давненько надоела начальственная роль. Он любил подчиняться. И с радостью делал это.

Исполняя поручения своего бывшего постояльца, бывший директор гостиницы, а ныне привилегированный пациент психушки, был необычайно расторопен, ко всемзаданиям подходил творчески. Скажет, бывало, новый начальник грядки вскопать, он не только вскопает, но и польёт. Скажут ему прополоть кусты роз, он не только прополет, но ещё и нарвёт, то бишь срежет, сделает букет-другой, поставит в вазы, и не только в их с начальником в палате, но и в комнатах обслуги.

Вся обслуга, от именитых докторов до санитаров, сначала потешалась. Потом начали искренне и с восторгом дивиться чудесным качествам обоих постояльцев: вроде и не сумасшедшие они, если поговорить с ними.

Барский, тот вообще вдруг по-японски заговорил. И нескольких японских купчиков ухитрился по городу поводить, по местным лавкам!

Но не это более всего поражало в парочке, ведь при Николае Первом иногда сажали в психушки совершенно здоровых людей, многие из которых были просто гениями. А не сумасшедшими. В странной двоице всех умиляло другое: шли годы, а один из них внешне не менялся, не старел то бишь.

Потом старый «подмастерье» умер, а его негласный начальник ещё долго-долго оставался жив-живёхонек, и на вид было ему по-прежнему чуть больше двадцати.

Доктора замучились созывать консилиумы и, в конце концов, махнули рукой.

А там и новая особенность у странного пациента добавилась: к нему стали приезжать знатные особы, а также деятели культуры, вплоть до известных поэтов-писателей, вплоть до композиторов. И входили все они через дверь, а не… Впрочем, о зазеркальных посетителях по-прежнему никто из персонала не догадывался.

Однажды сама гадалка Кирхгоф пришла, любимица Пушкина. Она и раньше в лечебницу наведывалась, по обыкновению громко разговаривала, санитары как-то даже пару слов успели разобрать: «дуэль» и «белая голова».

Известно, что от белой кудрявой головы у Пушкина были неприятности — именно так выглядел его противник Дантес. Но и Пётр Сергеевич выглядел так же. Уж не он ли посодействовал дуэли? Тогда в смерти Пушкина задействованы целых две белых головы!