— Ты слышала, как я назвал её мамой?

Фросенька растерялась.

— Нет…

Будущий граф решил, что ему померещилось. Под действием паров колдовского варева.

Вошла хозяйка. Лицо её было спокойно. Не теряя времени, она взяла со стола колоду карт, начала тасовать. Кивком указала гостям на древние стулья.

Любовники уселись, придвинулись друг к другу как можно ближе.

Первый расклад был на Фросеньку.

— Ты, милая, найдёшь свою судьбу не скоро… Не сейчас…

Пётр Сергеевич хохотнул, но Фросеньке было не до смеха.

— Не сейчас? А… Ну, ладно, подожду. В Петербург-то мне ехать?

Гадалка разбросала карты шире.

— Не вижу я тебя среди богатых. Если уедешь, будешь в нищете. И в опасности!

— В опасности?

— В опасности!

Пётр Сергеевич оживился:

— Вот видишь, лучше меня тебя никто не защитит. Оставайся на своём любимом хуторе, с любимым тятенькой. Глядишь, отец твой и меня полюбит. Тогда поженимся!..

Он обратился к гадалке:

— Раскиньте-ка теперь и на меня! Может, этой курице я буду женихом? Лет через пяток, когда… графом стану!

Гадалка собрала все карты, стала снова тасовать. Затем раскинула.

— Не вижу я вас вместе… Вернее, вижу, но не в браке, а в одной и той же напасти.

— В опасности?

— В опасности!

Пётр Сергеевич воскликнул:

— Я же говорил, что этот капитан опасный тип!

— Какой капитан? — спросила гадалка.

Пришлось ей бросить и на капитана.

— Да… От него-то опасностью и веет… Смертельной!

Оба гостя приумолкли. Затем, когда вещунья пошла во двор, Пётр Сергеевич обнял нахохленную Фросеньку.

— Ну вот, всё и прояснилось. Решилось само! Никто никуда не едет, мы остаёмся здесь и через пять лет женимся…

Колдунья вернулась с охапкой неведомых цветов и трав. Она вдруг захотела погадать ещё и на отваре свежесорванных растений. Говорят, у сухих цветов и листьев память хуже.

Фросенька таких цветочков в своей жизни никогда не видывала и не нюхивала. Пётр Сергеевич, всегда запоминавший все растения, попадавшиеся ему на глаза, тоже не знал таких.

Долго стояла хозяйка у печи, разглядывая выходящие из неё пары. Затем вынула горшок ухватом, понесла в другую комнату. Там что-то громко бормотала, на одном ей понятном языке.

Вскоре вышла и объявила:

— Повторяю: вместе я вас не вижу! А для барина имею новость, не знаю, обрадуется ли…

Она поведала Петру Сергеевичу, кто он есть на самом деле — «болотнянин», «болотняник», то бишь «болотник».

— Всё равно что леший или домовой? — удивился будущий граф.

— Да. Родственник ты этим тварям…

— И вы меня по-прежнему боитесь?

Ничего не ответила вещунья, только велела барину покинуть избу. Как можно скорее. Одному. Без спутницы. Желательно навсегда.

— Послушаешься — нынче ночью обретёшь свою единственную любовь! Смотри, не прозевай…

— А она? — кивнул на Фросеньку Пётр Сергеевич. — Как эта барышня одна, да по ночному по лесу назад пойдёт?

— Ей придётся остаться у меня до утра, — ответила гадалка. — К этой девушке имею длинный разговор.

Пётр Сергеевич обратился к боевой своей подружке.

— И куда же мне стопы свои направить? К твоему отцу, егоза ты тятенькина?

Фросеньке ужасно не терпелось выпроводить барина.

— Ступайте к нам, если уж больше некуда, лезьте на чердак. Вот вам для Полканихи… — сказала она, достав из кармана фартука кусок хлеба и бросив его другу, как собачке.

«Вот так влюблённая душа! — подумал Пётр Сергеевич. — Ещё недавно изображала прелестную наивность, а сейчас корками в меня кидается. Неужто все бабы такие?» Не хотелось Болотникову-младшему верить в это. Его романтическая натура противилась такому предположению.

Пётр взял огрызок и Фросенькин фонарь. Вышел из избы, хлопнув дверью. Побрёл, куда душа велела. Возвращался он не теми же путями, а чуток в обход. Сам не ведая почему, видно зелье подействовало.

Из головы не шли гадалкины слова о единственной любви. Интересно, какова будет она. Знал ли он ту девку, или предстояло им знакомиться?

На счету Петра Сергеевича было множество красавиц, отдавшихся ему после первой встречи. Девки от блондинистого болотнянина «сатанели», он их завораживал не хуже самой сильной ворожеи, одним только взглядом. Не было у молодого барина чёрного цыганского глаза, но зато был маленький, голубенький, пронзительный — чисто бриллиантик! От этого насквозь прожигающего взгляда они и столбенели.

Долго плутал будущий граф неудобопроходимыми путями, сам не зная, зачем выбирал те пути. И набрёл на Праздничный луг. Был такой луг в округе.

Там и встретилась Петру Сергеевичу на узенькой тропинке девка чёрной масти, которая от его взгляда не остолбенела. Он сам от её чёрных глаз окаменел и вслух подумал: «Моя!»

Дуня подбежала первой, стала целовать. Растворились они друг в друге. А когда узнали имена… Тут уж оба крикнули:

— Мой!..

— Моя!..

А луг ночной был светлым и ярким, куда ярче снов и полуночных грёз, в которых они и до того часто виделись. И пели им лесные нимфы, и плясали им русалки, и завидовали, завидовали…

Наконец-то барин ощутил истинное счастье. И, наконец, перестал завидовать родителям: у него теперь своя любовь имелась.

Пётр Сергеевич не сомневался: Дуня ощущает то же самое. Спросил, не поленился. Ответ порадовал: «Люблю!» Какая же она умница! Легкомысленной казачке не чета.

Всё в Авдотье Кочкиной было красиво, всё умно. Издали она была, пожалуй, и на Фросеньку похожа — такая же высокая и статная, такая же темноволосая и зажигательная. Только жестом утончённее, плавнее в речи, в касаньях ласковее.

Когда он её впервые увидел, при свете Луны, подумал: «Неужто тятенькина егоза бросила свою колдунью и, наплевав на предсказания, за мною увязалась?»

Но то была другая девушка. Незнакомая. Куда более красивая! Пётр вдруг вспомнил: снилась она ему как-то раз.

Подошла к нему Авдотья, бросилась к нему в объятия. Сама подошла, первая, не жеманничала, не манерничала. Сама сняла с себя одежду. Сначала юбку, затем сорочку.

Затем его, всего дрожавшего, раздела. Предложила присесть, а потом и прилечь на траву.

Хоть и прохладна была сентябрьская ночь, а обоим стало жарко. От объятий и от поцелуев. Он гладил её, а она его знай целовала. Научила всем своим ласкам. Для него совершенно новым! Нешто такое возможно, удивлялся барин про себя.

А потом вдруг оказалось, что она, его суженая, наколдованная гадалкой, пуще той гадалки разбиралась в ворожействе.

Приворожила барина красотка одним взглядом так, что ему никто уже не нужен стал. И Фросенька сделалась не нужна, как отрезало.

О себе поведала такое:

— Нашли меня добрые люди на болотной кочке. Дом выстроили, нянчили, пока я в возраст не пришла.

— И никого у тебя не было до меня?

— Были, да не хотела я никого, кроме тебя. Снился ты мне, много раз снился…

Затем она поведала Болотникову-младшему про него самого.

Белобрысый помещичий сын был только телом родительский, а душою происходил из болота, из того, что за околицей, уже всё высохшее, едва заметным контуром обозначалось.

Седоватая вещунья, та, которая чуть в обморок не хлопнулась при виде барина, была права: родители Петра Сергеевича лишь произвели его на свет, а душою он был «болотнянин» — родственник лешему, водяному, русалкам и прочим видимым и невидимым волшебным тварям. Интересно, что и фамилию он получил «Болотников» — как раз такая, по совпадению, была у отца.

Болотняне рождаются раз в тысячу лет, якобы для истинного счастья, для несусветной земной любви. Снаряжают их на этот свет все жители болота, те, что ночами шастают по кочкам и трясинам, мелькают в виде зелёных огоньков. Они раз в тыщу лет тосковать начинают, ведь жизнь на болоте скучная, бедная на утехи. Вот и выбирают — для получения житейских удовольствий! — одного-единственного представителя, самого светящегося, самого могучего в болотной страсти. Ради него одного все они гибнут, напрочь исчезают, передав счастливчику свою жизненную силу. А болото постепенно высыхает.