Многие приезжие попадались в сети Города, но не все. Мудрейший Николай Васильевич изящно увернулся. Гоголь обладал невероятной интуицией: в первый же год пребывания в Санкт-Петербурге заподозрил неладное, а потому всё время выезжал. Кататься ему было не лень: Германия, Рим, Швейцария, Париж, Москва, снова Италия, потом опять Германия и так далее. Умер в Москве, в уютной обстановочке. Эта смерть случилась бы намного позже, кабы не одна добрая душа. Некто больно умный, ничтоже сумняшеся, вздумал отлучить его от Пушкина, заставил отречься от друга, который для «Гоголька» значил больше, чем отец. Слабовольный «Гоголёк» повёлся на этот бред, но очень скоро осознал ошибку и с горя перестал принимать пищу. Умер. Тут следовало бы применить статью «доведение до самоубийства», но кто же станет…

В купеческой Москве либо за её пределами, неважно где, уютный дом — основа основ. Как утверждают англичане, даже крепость. Дом и семья. Вокруг этого понятия вертится вся жизнь. За право иметь уютный дом — желательно побогаче! — идёт извечная борьба с жизненными обстоятельствами. Даже если кто-то скажет, что может жить и в шалаше — не верьте! Каждый втихаря надеется, что, помыкавшись по свету, покрутившись в жизненных водоворотах, натерпевшись ударов и всяческих трудностей, в конце концов сможет обосноваться где-нибудь в уютном уголке, созданном своими же трудами. И какой же это нормальной голове придет на ум мечтать о тихом пристанище в двери? К этому ни один нормальный индивидуум не готов. Стремиться к этому никто не будет, ибо это противоестественно…

Сквозняк надо чувствовать заранее, его желательно предвидеть, а это не каждому дано. Николай Васильевич Гоголь был слаб здоровьем и чрезвычайно чувствителен к сквознякам, но более всего он был гениален — местные мормышки на него почти не действовали, он их в упор не замечал. Николай Васильевич Гоголь Столицу-Дверь любил. Но неизмеримо больше он любил Москву.

Чуть раньше, всего двадцатью годами ранее, публичного Интернета вовсе не существовало, и судьбы приезжих бедолаг можно было сравнивать только сидя в библиотеках. Помимо отсутствия Интернета, существовала ещё и чисто транспортная препона — в девятнадцатом веке «птица-тройка» мчалась от Москвы до Петербурга целую неделю. Не говоря уже об одинокой лошадёнке — какие уж там наезды! Кому тогда, в той медленной житухе, пришло бы в голову сравнивать чужие судьбы? А нынче, да под мышкой с Сетью — гуляй по чужим жизням, «не хочу»!

— Править, будешь, но только в шутку, — сказал холщовый Петру, когда тот явился к нему с докладом, сразу после успешно проведенной войны.

Царь задумался. Шутки у него в запасе были разные. Но одно дело, когда подданные сами под кулак носы подставляют, да ещё и спасибо говорят, а другое — внешнюю дипломатию наводить.

— Как это — в шутку? — на всякий случай спросил он.

— Понарошку…

— А… Ну, это можно Шутки я люблю! Аккурат заказал для петергофского парка шутихи… фонтанные…

— Вот и поладили, — причмокнул толстяк. И тут же, изменившимся голосом, трубным, от которого Пётр содрогнулся, добавил:

— Ежели передумаешь, есть ещё две возможности!!!

— Каковы оне?

— Разрешаю чистой, беспримесной ненавистью править, как наш главный — ему будет приятно…

— А вторая возможность?

— Ну, можно и любовью. Только не искренней, не переусердствуй, иначе сожрут…

— Кто?

— Твои же верноподданные тебя и сожрут, а ты заметишь это уже в самом конце, когда будут доедать последний кусочек…

Петру сделалось противно. Не знал он такого о своих верноподданных.

— Нет, я выбираю шутки, тем более, что за фонтаны уже вперёд уплачено мастерам…

Уже собрался было Пётр уходить, но полноватый снова удивил его речами, обратно сладкими:

— Да, и тягу проверять не забывай, а то, не ровён час, отвалятся…

— О чём речь? Или… о ком?

— Всё, что нажито и завоёвано, без тяги не удержится — как пришло, так и уйдёт…

Пётр снова призадумался. Про тягу-то он, худо-бедно, уже знал, а вот как с нею управляться…

— Вентиль, что ли, иль задвижка там есть какая? Слышу впервой, не обессудьте…

Толстый сделал вид, что обиделся. Потом, наоборот, повеселел.

— Я так и думал: не хватит тебе знаний на всё про всё. Но это ничего. Тягу я беру на себя.

— Я не против! — стал во фрунт царь, как простой солдат, и даже шевельнул усами.

У владыки не было усов, а, сталобыть, и нечем шевелить в ответ. Он лишь поморщился.

— Буйный ты. Ещё в первый раз хотел тебе сказать, да боялся обидеть неправильным словом…

— Буйный, всё верно, мин хе… ваше подземное… ээээ… величество! — снова обрадовался царь. Имея маленький размер ноги, да при его-то росте, лучше всего казаться буйным. Так и другие недостатки незаметны сделаются.

— А коли подтверждаешь, что буйный, тем более не доверю тебе тягу. Ещё весь мир засосёшь ненароком. Сам удерживать буду, так и быть…

— Так тому и быть! — с облегчением выдохнул Пётр Алексеевич.

Осталось обсудить мелкие детали.

— Ты построй для неё укрытие — побольше и пострашней. Здесь, у себя, мне её держать тесно, — толстяк кивнул на входную дверь. Видимо, в одном из сыроватых коридоров, за одной из перекошенных дверей, задвижка-то и находилась.

— Под Кунсткамерой придётся её скрыть, у меня там эмбрионов в банках припасёно — на две армии захватчиков станет, побросают оружие и…

— При чём тут эмбрионы? — вежливо осведомился куратор вентиля.

— Ээээ… Шутка, не извольте беспокоиться… — молодцевато ответил Пётр. Однако, выйдя из гнилого лабиринта, тут же дал приказ укрепить полы музея редкостей. Именно в том месте, где страшилы. И понаделать люков. Удобных лазов, украшенных отечественными самоцветами. Турецких камней было велено не использовать, хоть и крупные у турков изумруды. А зачем турки обманули Карла Двенадцатого, мог бы ещё пожить парнишка, рановато умер. Говорят, на нервной почве. Или свои же, шведы, грохнули, тут слухов море.

Пётр Первый, как ни прискорбно, тоже умер. После него многие правили в шутку, но уже ничего не зная о задвижке. А когда до Сталина дело дошло, тот вообще всё по-своему замутил: ни на какие аудиенции с невидимым начальством не согласился, просто перенёс, на пару с Лениным, столицу на старое место — и всё. И правил, как хотел, по своему усмотрению: шутка-ненависть-любовь, шутка-ненависть-любовь… Всё так быстро завертелось, что пойди теперь разбери, где, когда и что у него было.

А о любви впопыхах забыли. Чистую, искреннюю и беспримесную любовь, вроде, и внедрять-то было некому в России. Очень долгое время. Но потом, всё же, нашлась кандидатура. При поддержке батюшек, компьютера, колдунов и экстрасенсов, вычислили человека, которому народ ближе всего. И сообща напутствие дали:

— Что бы ни случилось, говори: «Мной руководит любовь к народу».

— Так и есть, даже врать не придётся, — отвечал новый избранник.

— И не забудь своё происхождение обнародовать, чтоб не завидовали. А то зависть не способствует любви. Говори: «Мать — уборщица, отец — рабочий».

— Так и есть, и тут врать не придётся…

Про всю эту чехарду кто-то знал, кто-то — нет. Но результатом были довольны все. Граждане стали активнее смотреть в зомбоящик, и зобоящиком его почти что совсем перестали звать. И о Санкт-Петербурге не так активно вспоминали, ибо столицей прочно сделалась Москва. В общем, вроде, всё устаканилось. Лишь одна только старуха-привидение, та, что с розовой вороной на плече, продолжала нервничать и материться. И громко осуждать кого-то за отсутствие рачительности.

— Доэкономились! — выкрикивала она почти ежедневно, носясь по улицам Северной столицы — когда в видимом, а когда и в невидимом режиме.

Адскую монахиню не трогали политические страсти — сколько территорий притянулось, а сколько отвалилось, ей было относительно по барабану. Её смущала экономия, которая куда-то подевалась. Раньше петербургские дворцы были просто загляденье, а теперь облезлые какие-то. Город-музей, активно принимающий иностранцев, далеко не всегда имеет ухоженный вид. Не успеют докрасить последний фасад, как начинай сначала. Сколь ни прихорашивается Северная столица, всё напрасно. Конечно, можно сетовать на климат. Но только почему в болотном Хельсинки климат такой же, а фасады развесёленькие? Однажды финны поделились красочкой для стен, но и это не помогло. Может, красочку-то разбавляют?