— Я знаю, что у тебя хорошо подвешен язык, — перебила его Гуннхильд. — Для чего все это понадобилось тебе сегодня?

— Все очень просто, королева. Я вступил в разговор с этими людьми, и они спросили меня, что случилось во время той поездки, из которой королева и король Харальд недавно возвратились. Среди волнений и скорби, вызванных ужасными новостями о кончине возлюбленного короля Сигурда — да раскроются во всю ширь перед ним врата Небес… конечно же, раскроются, — между этими людьми пошли какие-то намеки, какие-то обрывки сплетен. Не стану скрывать от королевы: я был потрясен, услышав это. Немыслимая ложь! Тот, кто первый произнес эти слова, был, наверно, мертвецки пьян, если, конечно, сам все это выдумал. Конечно же, моя обязанность состояла в том, чтобы поставить все на свои места. Так что я должен был рассказать, как все было на самом деле. — Киспинг вытянул вперед шею и сразу стал похож на баклана. Губы искривились в подобии его обычной усмешки. — А теперь, королева, если будет на то твоя воля, мне следует попытаться проследить, кто же первым начал эти разговоры. Королева сможет быстро разобраться, делал ли он это по глупости или по злому умыслу, и покарает его так, как он заслужил.

Аринбьёрн сжал свои кулачищи и что-то прорычал в бороду. Гуннхильд жестом призвала его к молчанию. Ее пристальный взгляд, казалось, прожигал Киспинга насквозь.

— Продолжай, — резко приказала она. — Рассказывай все.

В горле она ощущала болезненный ком. Она всегда говорила себе, что позор и обиды остаются у нее за спиной и умирают, погружаются навсегда в пучину беспамятства — как кольцо Алов исчезло в трясине. Но нет, они преследовали ее здесь и разносились с ветром за моря.

— Я рассказал этим работягам чистую правду, королева, — затараторил Киспинг, — чтобы они могли передать ее другим. Я рассказал им, как король и королева увидели исландца Торгиля, который приехал тогда в гости, и спросили, кто такой этот видный мужчина. Когда они услышали, что Торгиль приехал, чтобы добиваться своего наследства, король сказал, что такими делами обычно занимается королева-мать, и посоветовал ему заручиться ее доброжелательностью; тогда он должен преуспеть в своем деле. Я сказал, что королева-мать говорила с ним любезно. Она сказала ему, что, как того требует обычай — а разве не так? — он должен вступить в дружину короля и доказать, что он достоин поддержки. А она с удовольствием дала бы ему советы о том, как лучше всего разрешить его дело. Они могли бы даже поговорить о нем наедине. Как это великодушно со стороны великой королевы! Но Торгиль, тупица, мужлан, сказал, что он вовсе не того хотел. Тогда королева отвернулась от него, и холодно было отведенное поначалу для него место, пока королева и ее великий сын оставались в этом доме. И это было справедливое наказание для такого дерзкого грубияна. — Он стиснул свои пальцы так, словно хотел сломать их. — Королева, если я сделал или сказал что-нибудь неправильно, то мне остается лишь молить о прощении и доказывать, что я хотел лишь защитить честь королевы. И это… это все, королева.

— Он лжет! — громыхнул Аринбьёрн. — Я слышал все, что он там шипел, как кудахтал!

Киспинг дернулся поближе к Гуннхильд.

— Королева, — еще быстрее заговорил он, — я не хочу ни слова сказать против этого могущественного властелина. Он предан тебе, и, конечно, он прав. Но ведь всем известно, что его слух уже не так остер, каким был в юности. Он слышал всего лишь кусочек разговора. Он неправильно истолковал его в целом. Королеве хорошо известно, как часто ошибаются самые местные и добросовестные свидетели. Королева, если ты вспомнишь, как долго я был, осмелюсь сказать, твоей правой рукой, сколько я сделал и узнал для тебя… Неужели ты забудешь все это лишь потому, что против меня говорит человек, который лишь недавно прибыл сюда, — о, достойнейший человек, это известно каждому, и прославленный своей мудростью, но, возможно, сегодня он слышит не так хорошо и потому уловил только несколько слов, один-другой смешок… Да, королева, я смеялся над глупостью того, что там говорили…

— Мои уши пока что не отказались мне служить и слышат достаточно хорошо, — прервал его Аринбьёрн. — Я стоял там и слушал, поскольку поначалу просто не мог поверить, что кто-то может вообще говорить такое, пока мог сдерживаться. Королева, если ты пожелаешь, я пойду и разыщу этих мужиков, отведу их в сторону одного за другим и выжму из них все, что они знают. Одного за другим, по отдельности, чтобы они не смогли прикрыться стеной из щитов лжи. Ты, королева, или некий человек, которого ты сама выберешь, будет присутствовать при этом. А потом решай сама, королева. — Его трясло от еле сдерживаемого гнева.

— Может быть, этого и не потребуется, — ответила Гуннхильд. — Эдмунд, который был Киспингом, говори прямо, что там происходило.

— Лишь то, о чем я рассказал! — взвизгнул шпион. Он качался на подгибавшихся ногах, его руки дрожали, глаза лихорадочно метались в орбитах, лицо усыпали крупные капли пота, а рубаха промокла под мышками.

— Тогда придется рассказывать тебе, Аринбьёрн, — сказала Гуннхильд.

— Это дурное дело, королева, — упирался хёвдинг. — Я предпочел бы своими руками вычистить нужник.

— В этом не было ничего дурного! — завопил Киспинг. — Это было… это… это…

— Закрой свой рот, или я снова заставлю тебя грызть половицы, — пригрозил Аринбьёрн.

Киспинг съежился.

— Раз королеве так угодно… — Голос Аринбьёрна звучал глухо; старый воин не отводил взгляда от угла, в котором плясали беспокойные тени. — Клянусь перед Богом, что я никогда не повторю этой мерзости ни священнику на смертном одре, ни кому-либо другому. Только тебе. — Он шумно перевел дух. — Твой слуга говорил, что ты… что ты положила глаз на этого Торгиля и… и в каждом твоем слове, обращенном к нему, звучала похоть… — Аринбьёрн стиснул зубы. — Терпи вместе со мной, королева. А потом Эдмунд говорил о том, как… как Торгиль сказал тебе, нет, благодарю… каждому понятно, что он не хочет ничего подобного от… старой карги, сказал Эдмунд… и, когда Торгиль, стоя там, перед твоим возвышением, сказал «нет», ты… ты разъярилась и пнула его так, что он свалился с возвышения… Старая кобыла, пришедшая в охоту, лягнула ленивого жеребца, сказал Эдмунд. И они смеялись вместе с ним, эти пьяницы, свинопасы, разгребатели навоза, стригали овец. А-а-р-ргх-хх!!

— Нет, нет, нет! — Киспинг упал на колени и обхватил руками ее голени. — Это не… Только маленькая шутка, королева, только… только для того, чтобы они поняли, насколько смехотворной была вся эта ложь…

Ей захотелось пнуть его в лицо и выбить зубы. Но это было бы недостойно королевы.

— Заставь его замолчать, Аринбьёрн, — приказала она.

Хёвдинг снова пнул человечка башмаком в ребра. Вправду ли Гуннхильд услышала, как что-то сломалось? Киспинг откатился от нее и скрючился, дергаясь и стеная, на полу. Пламя в очаге плясало и насмешливо потрескивало.

— Убери его отсюда, Аринбьёрн, — сказала Гуннхильд. — Прикончи его. Повесь его.

Хёвдинг выпрямился, расправив широкие плечи. Она знала, что скрывалось за долгим взглядом, которым он смерил ее. О, он все понял. Или нет? Мог ли хоть один мужчина понять вспышку любви и страстного желания — ради последней короткой украденной весны — или же то, какой болезненный удар нанесла ей внезапная вспышка презрения, которую красивый молодой человек не сумел до конца скрыть?

Да, она должна была принять это спокойно и бесстрастно. Она должна была уже знать в глубине своего существа, что время победило ее. Христианин это понял бы, и финн тоже. Но даже застигнутая врасплох, тяжело уязвленная, дочь Эзура Сивобородого и внучка ярла Рёгнвальда наносила ответные удары. Теперь ей предстояло напрочь изжить все это.

Киспинг вновь поднялся на ноги и стоял, согнувшись и сильно качаясь. Разоблаченный предатель все же не терял надежды, а может быть, решил огрызнуться напоследок. Хрипло, с трудом дыша, он проговорил:

— Я всегда хранил твои тайны, королева. Я не хочу ничего говорить ни о колдовской стреле, ни о черепе мертвеца, ни о чем другом, но…