— Королева знает, что я могу хранить тайну. — Он ухмыльнулся. — Королева, ведь я храню уже немало секретов, не так ли?

«Что он хотел этим сказать?» — метнулась в голове у Гуннхильд мысль. Этот человечек был очень скользким.

— Моя госпожа всегда хорошо вознаграждала меня, — сказал он. — Когда я возвратился с войны против короля Хокона… Должен признаться, что и в этот раз мне пришлось чуть ли не плетью гнать себя вперед. Там не могло быть спрятано никакого сокровища, но люди говорят, что даже самый жалкий мертвец может разозлиться, если его потревожат, и навлечь беду на того, кто в этом повинен. Ради моей королевы я пошел на этот риск.

Да, он пытался нажимать на нее, пусть даже настолько косвенным образом. Однако сейчас она не могла терять время на то, чтобы покарать его. У нее не было никаких оснований обвинять его в жадности; к тому же он сделал то, от чего большинство людей постаралось бы любым путем отказаться.

Гуннхильд наполнила кошелек монетами, привезенными не только из Англии, но и из дальнего Серкланда, и добавила несколько монет, отчеканенных в Империи. Она дала кошелек в руки своему шпиону, не прикоснувшись к ним.

— Вот тебе, — сказала она и кивком указала на дверь.

Слуга, конечно, понял все без слов и вышел, рассыпаясь в неискренних благодарностях.

Гуннхильд заложила дверь засовом. Какое-то короткое время Эдмунд все еще занимал ее мысли, и это было противно. Что же он такое на самом деле? Он, должно быть, успел накопить немалые богатства, но все так же жил среди слуг и, похоже, не тратил денег ни на что, кроме красивых одежд, которые иногда надевал, отправляясь в город, и, как она предполагала, на то, чтобы время от времени нанимать шлюху, хотя, возможно, его желания были иными. Ей следовало озаботиться тем, чтобы вызнать о нем побольше: мастер должен хорошо знать свои инструменты. Но нет, это было бы унизительно!

Хватит!

Тем не менее она медлила. То, что она намеревалась сделать, было худшим видом колдовства. Христос должен бросить ее в вечный огонь, если она не искупит этот грех, — если, конечно, Христа беспокоит то, что происходит с язычниками. Боги в Асгарде нахмурятся, если заметят ее поступок. Сейя огорчится, доведись ей узнать об этом, — если, конечно, Сейя все еще жива.

Она делает это ради дома Эйрика.

Она собралась с духом, заставила себя подойти к кожаному мешку и развязала шнурок. Торопливо засунула внутрь руку и вынула то, что там лежало.

Череп показался ей тяжелее, чем должен был оказаться. К желтовато-коричневой кости прилипли комья земли. От нее пахло сыростью. Несколько зубов торчали черными шпеньками. Гуннхильд подняла череп и присмотрелась к дырам, в которых некогда находились глаза. Какие сновидения могли уловить черви, когда истребляли содержимое этой головы? Разве что кошмары.

Она положила череп на стол, снова залезла в мешок и нащупала пальцами нижнюю челюсть. Отлично. Она велела Эдмунду не забыть и об этом.

Каким-то образом она почувствовала воодушевление, наподобие того, какое испытывала в подобных случаях зимой. А предстоящая ночь должна была оказаться не такой уж длинной. Ей следовало браться за дело.

Она перенесла обе части черепа в свою спальню на втором этаже, сложила их вместе и установила череп на высокий трехногий табурет. От пламени лампы она зажгла свечу и прилепила ее горячим воском к мертвой голове, чтобы свеча стояла на ней, подобно рогу. Затем погасила лампу. Все остальное уже было готово. Снова она разделась донага, распустила волосы, приготовила перья, когти и клыки. Снова она поела священной еды — вдвое больше, чем когда-либо прежде. Снова она била в бубен, плясала и пела. Когда же, наконец, она села, скрестив ноги и раскачиваясь, то смотрела, не отрывая взгляда, не в пламя лампы, а в пустые глазницы.

— Мертвец, спустившийся с дороги в ад, давно покинувший этот свет, я взываю к тебе, дабы дал ты мне силу мертвых. Поелику ты откажешь мне, то пусть волки сгрызут твои кости, пусть муравьи выстроят свои гнезда среди твоих ребер, пусть тролли выкопают твои останки и сотрут их в прах. Но если ты поможешь мне, то мой человек отнесет твою голову обратно и совершит кровавую жертву на твоей могиле. Силами ночи и ветра, землей и огнем и сокрытыми под землей водами я обрекаю тебя этому, я, королева Гуннхильд, я, мать королей. Слушай меня и повинуйся мне, снаружи и вовне, вплоть до краев мира…

Она легла навзничь. Тень вырвалась на свободу.

Несколько звезд проглядывали сквозь подгоняемые ветром тучи. Земля внизу была беспросветно черна. Тускло блеснуло огромное озеро Венерн, какие-то другие воды, но скоро они скрылись из виду, а Гуннхильд неслась на северо-восток. Не думая, она нашла море, светлый лист под небом, которое было здесь чистым, полным звезд; на востоке чуть угадывалась светлая полоса.

Возле берега на якоре стояло судно, дожидавшееся рассвета. Тень устремилась к нему. Хотя Гуннхильд никогда не видела Астрид, она знала и ее, и ее младенца и знала, что ей теперь нужно было сделать.

Хокон Старый отправил ее на хорошо оснащенном кнарре, направлявшемся в Хольмгард с товарами для торговли. Ее приемный отец Торольв Вшивобородый со своим младшим сыном тоже отправился в путь, чтобы благополучно доставить воспитанницу ее брату. Она и дети спали под пологом, вроде палатки, устроенным для них в форпике. Тень скользнула сквозь парусину, увидела слабую улыбку на губах спящей женщины, и отлетела прочь.

Она нашла низкий эстонский берег. Народ на фермах уже начинал просыпаться. Пробудилась и команда с длинного корабля, сошедшая для ночевки на сушу. Это были в большинстве эстонцы, приземистые коренастые люди с высоким скулами и раскосыми глазами, но светлой кожей и волосами. Один из них, судя по поведению, был кормчим. Тень скользнула в его голову.

Гуннхильд не знала языка, на котором он разговаривал. Он во многом напоминал тот, на котором говорили в южном Финнмёрке, где люди того же племени — норвежцы называли их кваенами — расчищали и пахали землю, вытесняя финнов, разводивших северных оленей, на север, в дикие места. Эстланд платил Хольмгарду дань, но во всем остальном был независим от него. Эти люди были бродячими викингами.

Кормчий, как и некоторые другие из его команды, мог говорить и по-норвежски. Его звали Клеркон. Тень что-то шептала в его голове, направляя мысли. Он вдруг встревожился, стал беспокойным, заходил взад-вперед, поглядел на ранних чаек и бакланов, послюнявил палец, попробовал ветер и наконец сказал, что ему кажется, что стоит пойти прямо на запад, хотя для этого и потребуется грести против ветра. Его люди немного поворчали, но никто не захотел спорить с предводителем. Наскоро прожевав сухари, они оттолкнули корабль от берега, некоторое время выгребали против подступавшего прилива, а затем двинулись вдоль берега.

Тень вилась поблизости. Дневной свет ослеплял Гуннхильд и причинял ей боль, но она должна была видеть, как все получится.

И вышло так, что викинги вскоре встретились с кнарром, тоже успевшим сняться с якоря, и сошлись с ним к борту борт. Они быстро перескочили в кнарр и накинулись на его команду. Ни с одним из шведов не случилось ничего худшего, чем неглубокие раны, но все они попадали, как зарезанная скотина, а вскоре и те, кто пытался сопротивляться, тоже побросали оружие и сдались.

Обрадованные успехом викинги быстро связали всех и принялись делить между собой, чтобы продать в рабство. Бледная, как молоко, молодая женщина, стоявшая среди мертвецов, вполне могла бы достаться Клеркону, но тот был в долгу перед другим человеком, который недавно оказал ему помощь, и уступил молодуху ему. Ему было ясно, что она принадлежит к непростому роду, и потому он взял себе мальчика, цеплявшегося за ее руку, оторвав его от матери. Ему же достались также стоявшие рядом с женщиной старик и подросток.

Посмотрев на Торольва Вшивобородого, он фыркнул.

— Ты, старикан, никому не нужен, — сказал он по-норвежски, взмахнул топором и, хекнув, ударил. Торольв повалился ему под ноги. Мозги из расколотого черепа вместе с кровью потекли в трюм.