21 Не слышишь ты, но вся природа внемлет Ему в забвении, как первая жена, И чутким сном под этот голос дремлет. Таинственного трепета полна, Тоска ее глубокая объемлет… Князь области воздушной, сатана, В сей час терзается тоскою бесконечной И говорит с своей ирониею вечной: 1 «Мелеет он, Адамов род, И чем быстрей бежит вперед, Тем распложается сильней, И с каждым шагом человек Дробится мельче на людей. Я жду давно — который век! — Разбить запор тюрьмы моей, Пробиться всюду и во всем Всепожирающим огнем, Проклятием, объявшим всех… . . . . . . . . . . . . 2 Был век великий, славный век, Когда меня лицом к лицу Почти увидел человек; Мои страдания к концу, Казалось, близились… Во всем Я разливаться начинал, И вместе с чернью с торжеством Дубов верхушки обрезал. Мне надоело в них сиять Лучами славы и борьбы, Хоть было жалко обрезать Те величавые дубы… Я в них страдал, я в них любил, И, как они же, полон был Презренья к мелочи людской И враждования с землей… Мне стало жаль… мне гнусен стал Пигмеев кровожадный пир… Я с чернью пьянствовать устал И заливать без цели мир Старинной кровью… Я узнал, Что вечный рок сильней меня, Что есть один еще оплот, Что он созданье бережет От разрушителя огня. 3 . . . . . . . . . . . . . . 4 Но близок час… огонь пробьет Последний, слабый свой оплот, И, между тем, меня печаль Терзает, и тебя мне жаль… Мне страшно грустен образ твой; Тебя я с бешеной хулой Влеку к паденью… чистота Твоя исчезла, и бежит С твоих ланит хранитель — стыд; Не облит влагой тихий взор — Холодным блеском светит он; Вошла ты также с небом в спор; Из груди также рвется стон Проклятий гордых на судьбу. Как я, отвергла ты закон, Как я, забыла ты мольбу, И скоро для обоих нас Пробьет покоя вечный час…» 22 В таком ли точно тоне говорил Князь области воздушной, я наверно Сказать вам не могу: сатаниил — Поэт не нам чета, и лишь примерно Его любимый ритм я здесь употребил — Ритм Байрона {52} — хотя, быть может, скверно. Не в этом дело, впрочем: смысл же слов, Ручаюсь головою, был таков. 23 Любил не раз он — это вам известно — По крайней мере, вам то Мейербер И Лермонтов открыли — очень лестно Для женщин это… надоел размер Страстей обыкновенных им — и тесно Им в узких рамках. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 24 В наш век во вкусах странен Евин род; Ни красота, тем меньше добродетель, Ни даже ум в соблазн его влечет: К уродам страсть бывает… Не один свидетель Тому найдется. Дьявольский расчет И равнодушие (в глуши ль то будет, в свете ль) С известной степенью цинизма — вот Что нынче увлекает Евин род. 25 Жуанов и Ловласов племя ныне Уж вывелось — героев больше нет; Герой теперь сдал место героине, И не Жуан — Жуана ныне свет Дивит своим презрением к святыне Любви и счастья, дерзостью побед… Змеиной гибкостью души своей и стана, Пантеры злостию — вперед, вперед, Жуана. 26 Вперед, Жуана… путь перед тобой Лежит отныне ровный и свободный… Иди наперекор себе самой В очах с презрением и дерзостью холодной, В страдающей груди с глубокою тоской, Иди в свой путь, как бездна, неисходный, Не знаешь ты, куда тот путь ведет,— Но ты пошла — что б ни было — вперед! 27 Светлеет небо… близок час рассвета, А всё моя красотка у окна… Склонившись головой, полураздета, Полусидит, полулежит она, Чего-то ждет… Но ожиданье это Обмануто… Она тоски полна, Вот-вот на глазках засверкают слезы, Но нет… смежает сон их… Снова грезы… 28 И девочке всё грезится о нем, О ком и думать запретили б строго… Герой ее танцклассам всем знаком, Играет в карты, должен очень много… С ним Даша часто видится тайком; Он проезжает этою дорогой В извозчичьей коляске на лихих, Немного пьян — но вечно мимо них. 29 Андрей Петрович… но о нем потом… Семнадцать лет моей шалунье было, Родительский ей страшно скучен дом, В ней сердце жизни да любви просило, Рвалось на волю… Вечно мать с чулком, Мораль с известной властию и силой; Столоначальник, скучный, как жених, Который никогда не ездит на лихих. |
