— А кто же сядет на Игрока?

— Пока записали «номер-номер», никого значит. Фиалка, послушай-ка, попроси Онькина и Саню, чтобы меня, а? Так охота что-нибудь хорошенькое выиграть!

— Приз Элиты? Ничего себе — «хоть что-нибудь»! Если его выиграешь, тебе сразу жокея могут дать.

— Не дадут, ни за что не дадут, ты что! — горячо возразил Сергей, и у него даже пот на лбу выступил. — Или бы дали мне хоть Одоленя. Почему не хотят дать?

Как только упомянул Бочкалов Одоленя, у Виолетты захолонуло сердце прежней, изжитой, казалось бы, тревогой за Сашу Милашевского — уж не на веки ли угнездилась в ее душе эта тревога?

— Почему мне не хотят его дать? — вопрошал в гневе Сергей Бочкалов. — Ведь я на Одолене один раз первым был, — почему?

Детей называют «почемучками», словно бы не замечая того, что чем взрослее становится человек, тем чаще встает перед ним вопрос — «почему?». Иные из вопросов исчезают лишь затем, чтобы уступить место другим, более сложным. Вспоминая Сашино прощальное письмо, Виолетта однажды поймала себя на нехорошей мыслишке: «Из-за меня он так поступил, вот я какая!» Потом задумалась: «Какая же?» Не сразу и не легко пришла к выводу: «Дрянная, тщеславная девчонка, вовсе и не стоящая его». Если так, то почему Саша не возненавидел ее? А может, теперь-то уж и возненавидел? «Нет, не может быть, не хочу!»

— Ты почему молчишь, Фиалка? — грозно спросил младший Бочкалов, обиженный, видно, невниманием к его знаменитому брату.

Виолетта виновато улыбнулась:

— Потому что этих «почему» сто тысяч, не меньше.

В паддок зашли Саня и Онькин — очевидно, записка кончилась.

«Фиалка… Виолетточка… Тьфу! Верно ей Амиров кличку присургучил: „Белладонна“!» — брюзжал про себя Онькин, однако вслух сказал совсем другое:

— Идея меня осенила, Санек! На Игроке в призе Элиты пусть Виолетта поскачет.

Ну и Онькин, ну и дух! Сам себя в хитрости да умственной ловкости превзошел Иван Иванович, думал так, а передумал инак.

— Понимаешь, Фиалка, после Алма-Аты жеребец этот у нас только что отхромался, надо дать ему хороший галоп: поскачешь, как он сам пожелает, будешь последняя — и ладно… Сядешь?

— Иван Иванович, какой может быть разговор! Мне даже не верится.

— Ну и отменно. И еще: чего ты из конюшни в конюшню мыкаешься, христарадничаешь? Не к лицу тебе это. У нас в отделении сейчас две вакансии, поступай на постоянную работу?

— Я же в цирке…

— Ерунда, по совместительству!

— Да если можно…

— Во, что и требовалось доказать!

Сложный человек Онькин, разный бывает, однако нет у него никаких прозвищ, все к нему одинаково относятся. А Виолетте, сравнив ее с цветком белладонны, вон сколько разных качеств и свойств приписали, почему это? Поначалу ведь, пока все видели за ее прекрасной внешностью одни лишь скрытые, подразумевающиеся добродетели, воспринимали ее как девушку наивную, чистую, скромную. Но стоило лишь чуть раскрыться каким-то ее силам, едва посмела она в чем-то свое суждение иметь, твердость характера проявить, так на тебе — сонная одурь, и волчья ягода, и песья вишня.

В субботу среди прочих рядовых скачек была одна и барьерная — для лошадей старшего возраста. Вполне справедливо было бы уточнить, что не просто старшего, но почти пенсионного возраста: все записанные в ней лошади ни чем себя не проявили за несколько лет испытаний и теперь предназначались для продажи в спортивные общества или колхозные конюшни. Пристально следить за ней могли разве что одни игроки тотализатора: компания лошадей подобралась дешевая, однако и темная, когда поле для всякого рода случайностей и путаницы открыто шире, нежели при участии безусловно классных бойцов.

И было тем более странно наблюдать предстартовое волнение Амирова и его жокея Николаева. Амиров самолично, что случалось крайне редко, подсадил Олега в седло шестилетнего жеребца Грума — лошади совершенно бросовой: этим летом Грум пять раз выходил на дорожку и пять раз трепался где-то сзади и уж забыл, что это такое — платное место.

Волнения других участников можно было понять — ехали два мальчика Бочкалова, один конкурист из ДСО «Урожай», два жокея, выступавшие доселе лишь в гладких скачках. Правда, участвовало еще три мастера спорта, двое из которых были в составе сборной страны на последних Олимпийских играх, но и они все же — любители, «джентльмены», как выражались в старину, а не профессионалы. Но, конечно, скачка все же барьерная, с невысокими и не намертво закрепленными препятствиями, однако и таящими определенные опасности для лошадей и всадников.

Кто-то в эти предстартовые минуты пытается предугадать, как сложится борьба на дистанции, перебирает в уме возможные варианты; кто-то просто предается либо радости по случаю близкой победы, либо унынию от сознания невозможности выиграть.

Олег умел сосредоточиться лишь на самом необходимом. Важно собраться, хорошо принять старт — вырвать его или занять с первых же метров выгодную позицию. Получится или нет — тогда будет новая ситуация, новые задачи, которые и решать надо на месте. Так рассуждал Олег, но ему ли, стиплеру международного класса, беспокоиться о скачке, которая для него более чем прогулка? Все считали, что он согласился ехать исключительно в интересах своей тренировочной работы.

— Не давай себя толкать и береги лошадь для броска! — советовал Амиров.

— Хорошо, я договорюсь с жокеями.

— Твои шуточки, Олег, сейчас неуместны — Строг, как всегда, Амиров, но отнюдь не как всегда, обеспокоен.

Олег смахнул невидимую соринку с белоснежных бриджей, переложил хлыст, — Грум на эти движения никак не отозвался, он только что не спал на ходу. А другие лошади в это время приплясывали на месте, мотали головами. Но поведение лошади еще ничего не предопределяет. Нередко можно видеть скакунов, которые перед стартом ведут себя в паддоке так, будто собрались бежать все три километра без роздыху, а пройдут полдистанции — словно бы в задумчивость погрузятся и вспоминают, что это такое они позабыли в конюшне.

Часто зазвонили в колокол — приглашают на показной галоп перед трибунами. Грум свернул голову и словно бы подмигнул Амирову и Олегу: дескать, покажу я сейчас класс! Сон с него будто рукой сняло, он начал переступать ногами, в косом взгляде его были нетерпение и жажда борьбы.

— Выезжай!

Цепочкой пошли в ворота, жокеи подпрыгивают в рыси.

— Помни, Олег, что я сказал, — напутствовал, шагая рядом, Амиров.

Перед трибунами Грум тряс головой так, что Олег еле удерживал в руках повод.

Саша Милашевский, затесавшийся в ряды зрителей, внимательно наблюдал за всем происходившим в паддоке и перед трибунами. Не ускользнуло от его взгляда, что один амировский конюх помчался сломя голову к дальнему правому повороту — зачем, что там делать? Может быть, конечно, Амиров велел ему какой-нибудь совет Олегу выкрикнуть, может быть, хотя…

— В этой скачке сольют! — раздался сзади знакомый голос. Саша, не оглядываясь, понял, что это говорит Свояк. Так звали известного всем тотошника, связанного с конюшней. Играя по заданию кого-то (это было тайной, кого именно), Свояк делал провокационные ставки — вносил два-три рубля на заведомо проигрышные комбинации: многие знали о его связи с конюшней, доверчиво клевали даже и не на огрызок червяка, а прямо на голый крючок — Свояк-де все знает точно! Так вносились большие деньги, а Свояк и кто-нибудь еще, находящийся в сговоре, в самый последний момент брали уж выигрышные билеты. Саша знал эту хитрость, но не подавал виду и сейчас доверчиво спросил:

— Почему вы так думаете?

— Где-то же должны слить, а больше негде.

— Есть где, — возразил Саша, — впереди еще шесть скачек, половина из них темные.

Свояк задумался, чуть склонился к Саше, сказал тоном большой доверительности:

— Дождичек сбрызнул, дорожка поразмякла, скачка будет тихой. Значит, любая калека может выиграть, это и надо, чтобы судьи фальшпейса не углядели, усек?