— Королю ипподрома Николаеву двадцать бутылок шампанзе.

Олег пояснил:

— Этот жокей нам не родня, он с тотошкой связан.

Судя по тому, что Какикава был трезв и услужлив, тотошникам нынче не повезло. Да и верно: как никогда справедливо разыграны все призы, никаких неожиданностей, а тем более подлогов, сделанных, то есть заранее оговоренных жокеями скачек. А при честной борьбе жуликам грустно.

Для тотошников этот ресторан — общество небожителей, и они всегда норовят просочиться сюда, но сейчас в «Спортивном» в основном свои, и нет ничего грешного, что они подгуляли: после стольких дней нервного ожидания требуется разрядка, вон даже Амиров…

Николай Амирович весел и хмелен, но время от времени бросает сердитые взгляды в другой конец зала, где отдельно сидят конюхи, наконец не выдерживает и кричит:

— Вы там не очень фуражируйтесь, я вас знаю, утром без опохмелу работать не можете, а опохмелитесь — совсем на работу не выйдете. Если кого утром увижу в беспорядке — сразу на завод отправлю.

Да, к конюхам Амиров относился резко, порой даже очень грубо и нетерпимо, хотя сам был полжизни конюхом.

— Вот потому, что сам был конюхом, и знаю их больно хорошо, — разглагольствовал он за столом. — За ними глаз и глаз нужен, строгость постоянная, — то овес продадут местным крольчатникам по червонцу за мешок, то с тотошной бражкой спутаются. Лентяи все до одного, а уж пьют! Знаете, как пьют? Любую сумму пропить могут, вот как. Огнем и молнией их надо бить, иначе сам плакать будешь.

Перегибал, конечно, лишнего Николай Амирович в своем пристрастии и одержимости.

Взять, к примеру, старшого Власа. Глаза у него такие синие да ясные — немыслимо заподозрить в них какое-либо плутовство, как немыслимо усомниться в простодушной честности детского взгляда, и вот тебе раз: овес местным, пятигорским крольчатникам по червонцу за мешок!.. Нет, нет, явно перегибал Николай Амирович, говоря, что «все до одного».

Вот лошадей они любят, это да — это все до одного. Никто из них не скажет про жеребую кобылу, что она, например, «брюхатая», а найдут бережные слова вроде — «у нее бока крутые и круглые». А как они все до одного переживают на скачках за своих лошадей! И если тренер и жокей после победы непременно говорят совершенно одинаково: «Я выиграл», «Моя лошадь пришла», — конюхи куда как скромнее себя ведут, так выражаются: «Наша конюшня взяла», «Наш завод выиграл».

Да, иные из конюхов, глаза закрывать не будем, пьют крепенько, случается, пропивают зараз зарплату и призы так, что потом стреляют на бутылку пива, чтобы поправить пошатнувшееся здоровье. Да, в этот самый момент всякие подонки норовят у них выудить сведения о шансах лошадей. Возможно, кое-кто имеет наклонности, прямо скажем, не совсем нравственные, был замечен в делах, и непозволительных. Кто-то, вполне возможно, нечист на руку, кто-то и не очень трудолюбив. Есть, говорят, среди них и тайные игроки — ставят деньги в тотализаторе через подставных лиц. Конечно, многие из них не отличаются деликатностью и тонкостью обращения, а точнее, грубияны и матерщинники — это да, надо признать… И то верно, что большинство из них, постигнув вполне справедливость первой половины поговорки о горьком корне учебы и не проверив, сладки ли ее плоды, еще в начальных классах убоялись бездны премудрости, не пошло им учение в голову, а были на уме только лошади — и это, к прискорбию, верно. И если видеть одни только внешние факты, то можно подумать, что люди эти сильно испорчены, что жизненный поток, не из одних только чистых струй состоящий, искалечил, деформировал их души, однако когда сойдешься с ними поближе, то ни в ком не найдешь ни цинизма, ни хамства — это все, как правило, сердца чистые, незамутненные. И если в их компанию попадется блудливый человек — его сразу же выделят, скажут про него так, как Олег про Какикаву: «Он нам не родня». На него не сердятся, прочь не гонят, смотрят без досады и без дружелюбия — как в пространство смотрят.

Ипподромовские начальники посмеивались, слушая, как за праздничным столом все кипит Амиров, все разоряется. Знали все начальники, что в глубине сурового Амировского сердца живет самая нежная признательность к этим красивым сильным ребятам, для большинства из которых жизненным несчастьем стало их природное богатырское сложение: были жокеями, затяжелели, а совсем расставаться с лошадьми сил нет. Сам Амиров отдает лошадям всю свою жизнь, без остатка. Он переживает их неудачи больше, нежели свои, потому что свои он еще успеет поправить, а судьба чистокровного скакуна так прихотлива, капризна, стольким случайностям подвержена, что буквально один-единственный недосмотр человека может привести к полной катастрофе и никто не узнает, был ли это заурядный фляйер или второй Анилин. Здесь, и только здесь кроется исток повышенной, пусть даже часто неоправданно повышенной — так скажем — требовательности Амирова к конюхам.

Сейчас Амирову радость не в радость: он видит, что официантки все чаще и чаще ныряют в дальний чадный конец зала. И нет, не может он этого перетерпеть, пробирается меж столов и велит всем расходиться. Он понимает, что послушавшись его и уйдя из ресторана, конюхи продолжат бражничать либо в конюшне, либо в общежитии, но, может, все-таки поменьше в себя примут да чуть пораньше закончат, пораньше спать лягут.

Все тренеры и жокеи одеты изысканно, все при модных широких галстуках, а у иных — бабочки, ровно у эстрадных теноров. И разговоры — Лонгшамп и Лаурели, Си Берд и Фар Лэп, Насибов и Сен Мартин, то французское, то немецкое, то английское словцо без всякого щегольства, по нужде произносится.

Ресторан «Спортивный» никогда чопорным не бывает — забегают ипподромовские люди наскоро перехватить сто граммов да шашлычок. А сейчас он постепенно превращается в раскаленную печь.

Уже трудно разобрать, кто что говорит, пора песню сыграть да сплясать. Раздвигаются столы, и тут сразу обнаруживается, что все эти люди — самые обыкновенные деревенские мужички: «меломан» за пятачок прокручивает пластинки «переведенной», как сказал Амиров, «с американского языка музыки», а они, приноравливаясь к незнакомым ритмам, отрывают барыню, сербиянку, гопака.

Аполлон Фомич вошел в круг плясунов самым последним, прошелся присядкой между столиками и остановился в центре зала в позе эстрадного певца, объявил:

— Хватит чужих песен, глуши шарманку! Свою сыграем. — И запел голосом неожиданно чистым и сильным:

Песня была знакома многим, в разных концах зала дружно подхватили:

— Самое время уйти, я думаю, — сказала Виолетта Олегу.

Под шумок, никем не замеченные и ушли.

В электричке он спросил:

— Ты была в Теберде и Домбае?

— Все собираюсь.

— Я так и знал. — Олег достал из нагрудного кармана два билета.

— Однако… — с лица Виолетты сошла улыбка. — Для кого же второй?

— Для меня.

Виолетта задумчиво посмотрела на Олега, покорно кивнула.

Автобус в Теберду уходит рано утром, поэтому ни гулять, ни у дома стоять она не согласилась, сразу же расстались.

Закрывая за собой дверь, Виолетта заметила, как за кустами метнулась тень. Между ветками в белесом, лунном свете она увидела парня. Саша, что ли?..

Она не ошиблась: Милашевский ждал весь вечер. Желание остановить, позвать Виолетту было нестерпимым, он даже тихо застонал от отчаяния, когда за ней захлопнулась дверь, но сумел сдержать себя: слова «проигравший отступается навсегда» саднили сердце запоздалым раскаянием — не только оттого, что он обязан держать слово, но и от сознания, что не сумел возразить Николаеву и так опакостился.

Все последние дни он ни о чем не способен был думать, как только о ней, о своей любви. Он сердился на себя за то, что не может заняться хоть каким-нибудь нужным делом, не может даже и книги читать. Он сердился на себя постоянно. И даже когда она была с ним ласкова, в те немногие минуты, он все равно сердился и обижался, а на что — ей было непонятно. Он спохватывался, начинал объяснять ей, почему и отчего он так невесел, говорить о своей любви. Слушать ей было приятно, да и только; и драматизм его положения она понимала сердцем, но не могла разделить: ей хотелось, чтобы в их отношениях все было просто и весело, не больше того!..